— Иди зови санитаров, — услышал я голос бригадира, который наблюдал за моими тщетными попытками подняться. Я лежал теперь спокойно, пока все опять не начало кружиться. Очнулся от укола в грудь. Приятная теплота растеклась по всему телу.

— Проснулся, — сказал голос у самого уха. — Положите его и айда в лагерь! Пусть посмотрит Алмазова.

Путь в лагерь я проделал как царь — меня несли на носилках.

Несмотря на ночь, там никто не спал: приехала начальница сануправления Маглага и осматривала весь лагерный состав дневной смены. Люди медленно расходились, я же лежал на носилках у входа в санчасть и ждал.

Меня раздели перед маленькой толстой женщиной в очках, потом понесли на другую половину.

— Пишите четвертую категорию, раз пятой нет, — диктовал за стенкой женский голос. — Навряд ли он дотянет до первого числа… куда там — полмесяца! Хлипкие эти нерусские, голода не выдерживают. Пусть кончается в своей палатке, туда и несите.

«Врешь, — думал я, — даже до моего дня рождения не даешь дожить! Не хочу еще умирать, без работы выживу!»

И я выжил! Уцепился зубами за жизнь, преодолел безумное желание напиться до отказа водою, чтобы заполнить пустой желудок, старался избегать малейшего ненужного движения, тщательно разделял голодную пайку на три части, вопреки лагерному правилу: лучше раз наесться, а потом сутки голодать… и так выжил.

Позднее Хабитов определил меня работать на титане, я познакомился с поварами, которых страшно удивил: за какие-нибудь полтора часа управился с восемью полными обедами! Мой бедный желудок от такого излишества испортился окончательно, так что пользы от еды было не слишком много…

Моя резиденция, будка с жиденькими стенками из жердей, стояла рядом с кухней, у самой запретки. Мимо меня, за колючей проволокой, проходили бригады с развода на работу, отсюда просматривалась вся дорога. Поднимался я рано утром, задолго до общего подъема, кипятил титан для дневной смены и снова шел в свою палатку. Выспавшись, спокойно вставал, завтракал и готовил воду для возвращающихся ночных. Потом околачивался в зоне, ходил в санчасть или за водою, около одиннадцати готовил воду для обеда, а последний заход делал перед ужином.

Из моей будки я наблюдал, как несчастных дистрофиков гнали палками на развод, как они спотыкались по дороге под беспощадными ударами бригадиров, конвоиров, звеньевых и других носителей дрына. Если только зек, несмотря на все истязания, оставался лежать на земле, бригада его бросала. Лежачих подталкивали надзиратели, еще раз для верности посильнее ударив (иногда такой «симулянт», не выдержав последней пытки, после короткого отдыха подымался и брел за своей удаляющейся бригадой), и гнали великомучеников в санчасть, где крутой Хабитов решал их судьбу. Не получившие освобождения сидели возле вахты и ждали прихода бригады или брели под конвоем в карцер, оттуда они иногда совсем не возвращались, трупы увозили прямо в морг, недалеко от изолятора.

С моего наблюдательного пункта я также извещал кухню о приезде начальства или очередном ЧП. Выше по течению реки, которая снабжала лагерь водой, работал огромный шипящий паровой экскаватор — я больше нигде не видал такого допотопного чудища, — и от него вода стала совсем бурой, пить ее некипяченой означало неминуемое кишечное расстройство. Мне дали пять помощников, поставили титаны на приборы, мы увеличили обороты и вшестером обеспечивали весь лагерь питьевой водой.

Было около полуночи, я сидел возле своей будки, курил, ждал прихода «приборщиков» за разнарядкой и смотрел на прекрасное лунное небо — белые ночи уже миновали. Вдруг на дороге возникло необычное движение, к вахте подбежали четверо: два надзирателя, известный своим садизмом бригадир Сомов и длинная худая фигура в спецовке — малолетка Протопопов, дистрофик и шакал, который не задумываясь полез бы за коркой хлеба даже в выгребную яму (но хлеб, даже крошку, туда, конечно, никто не бросал!). Я обратил внимание на то, что надзиратели волокли Протопопова за руки, вместо того чтобы подгонять палками. Они очень торопились и о чем-то между собой возбужденно говорили. Исчезнув в помещении вахты, они скоро оттуда вышли и направились в столовую, куда мигом сбежались все работники пищеблока, хотя для раздачи ужина ночным у котлов обычно оставался лишь один человек. Было ясно: случилось что-то чрезвычайное. Я встал и тоже пошел в столовую. Протопопов сидел там в окружении надзирателей, заведующего и поваров. На столе перед ним были буханка — целая буханка! — хлеба, несколько селедок, открытая банка консервов, а один надзиратель наливал ему в стакан спирта!!! Шакал выпил сто граммов, заел хлебом, мигом опустошил консервную банку и закурил папиросу из портсигара надзирателя — я не верил своим глазам!..

А случилось вот что.

Единственная возможность для откатчика, забой которого на глазах у начальства (любого, главное — с дрыном!), немного отдохнуть, не отведав палки, — это зайти за какой-нибудь угол, в яму и симулировать, что… заболел живот. Сидя на корточках, можно отдохнуть пять-шесть минут, бригадир или надзиратель таких обычно не бьют, как-никак человеческая надобность. Однако горе тому, кого застанут не на корточках, сразу видно — филон! Поэтому Протопопов, выбрав этот проверенный способ отдыха, зашел за старый отвал и на всякий случай сел. Слабые колени не держали его, он уперся обеими руками в гальку. И тут ему в руку попал гладкий камень, который, когда он неизвестно почему захотел отбросить, оказался странно тяжелым. Парень внимательно посмотрел на свою находку: в бледном свете луны одна сторона желтела…

Он быстро встал на ноги и отер камень. Сомнения не могло быть — золото! Он подумал и решил, что если показать бригадиру, тот даст закурить, а камень отберет. Нет, это был шанс безболезненно и сытно досидеть свой срок — у него оставалось всего восемь месяцев! Но как? Может случиться, что и стрелок, который — больше для формы — караулит бригаду, отберет находку… И он нашел выход.

Тщательно припрятав самородок, он вернулся к своей тачке и работал из последних сил до ужина. Прибор считался отдаленным, и поэтому ужин им привозили из лагеря. А когда у костра собралась вся бригада, стрелок, бригадир и сержант, принимавший золото с прибора, только тогда он показал свою находку.

Поднялся невообразимый шум. Самородки принимали «руб за грамму», а этот весил явно больше килограмма! Притом отоваривали отличными продуктами, хлебом, сахаром, консервами и табаком, что было мечтой даже для вольных, тогда ведь еще действовала карточная система! Дистрофик вдруг превратился в потенциального богача.

Было решено немедленно разбудить живущего рядом с лагерем начальника, чтобы он отправил золото прямо в Магадан — все знали, что Никишов питает слабость к красивым самородкам! Но сперва самородок взвесили в хлеборезке — 1270 граммов!

Примчался начальник лагеря, похвалил счастливчика и потребовал, чтобы с Протопоповым сразу рассчитались. Подняли на ноги вольного завхоза, побежали на склад, набрали добра, потом шакал — бывший шакал, а теперь почтенное лицо! — схватил свои богатства и унес часть в каптерку, часть в свою палатку.

В лагере на следующий день только и разговоров было что о парне.

— Протопопов угостил табаком, ему восемьсот грамм дали! (В то время скрутка махорки, смешанная со всяким мусором, стоила пайку хлеба, то есть восемнадцать рублей или десять граммов золота!)

— Говорят, нарядчику он отдал полкило табака, чтобы больше не ходить на работу…

— Я видал, как Сомов распечатал пачку легкого…

— А точно был табак, не махорка случайно?

— Да нет, сам пробовал, он мне дал курнуть!

— Тогда, конечно, ему Валя сунул, бригада уже сколько время норму не дает, кто ж ему еще отвалит?.. Скоро Сомова из бригадиров в три шеи попрут, даром что инвалид…

— Какой хрен инвалид? Нога прострелена? Небось бежал и продырявили… На таких инвалидах пахать…

— Да-а-а, а все ж дурак Валя, что пачку ему отвалил, лучше б новому бугру[107] или Хабиту…