Прошло еще полчаса. Белая колымская ночь, сопки немного потемнели, в долине над речкой стелются слабые синеватые туманы. Теплый, хороший вечер — если бы только не комары…

Из вахты выходят Франко, Грек, замполит Трубицын, Хачатурян и толстый полковник в зеленой фуражке пограничника.

— Начальник режима Берлага из Магадана, — говорит сзади меня знакомый голос с акцентом. Откуда Шантай всегда все знает?

Первым выступает Трубицын. Старые, избитые, много раз слышанные фразы. Неужели из-за этого нас мучили столько времени? Люди хотят спать, ведь завтра опять в забой, таскать носилки…

— Страшная вина… кара (конечно, «заслуженная»)… только честным трудом можно искупить вину перед родиной…

— Арбайт махт фрай[103], — говорит кто-то рядом так громко, что Трубицын на секунду умолкает, стараясь найти глазами говорящего. Эта фраза украшала ворота многих немецких концлагерей.

— Не переставая трудиться… Стране нужен металл… От работы зависят ваши зачеты… путь к свободе… — Тут он невольно осекся, чувствуя, что опять собирается повторить лозунг на немецких воротах.

— Работаете лениво, — ругает Хачатурян, выступая следующим, — на вас жалуются вольнонаемные… мало самородков, — и обещает увеличить ассортимент своих «обменных» бутербродов! Да нам скажи что угодно — мы крепостные, бесправные…

Но что это? Грек, он еще ни разу не отмахнулся от комаров, которые его густо облепили, говорит не как с преступниками, а удивительно по-человечески:

— Я не собираюсь тут длинные речи произносить. Кто из вас, ребята, давно на Колыме, понимает, что у нас не так плохо в сравнении с другими приисками. У нас сплошная механизация, ни одной тачки, «старики», наверно, сумеют это оценить по достоинству. Завтра пустим скрепер на карьере второго участка, носилки свое отслужили! Со стороны прииска постараемся прибавить питание, махорка тоже будет. Если не подведете нас с планом, я тоже вас не забуду. С бригадирами поговорю отдельно. У меня все, товарищи!

Неожиданный гром аплодисментов. Лебердюк орет сзади:

— Что за базар?! Сидите спокойно, а то я вас всех… В театр пришли, что ли?

Мы быстро вспоминаем, где находимся, и молчим. Теперь очередь полковника из Магадана давать свои обещания.

И он обещает:

— Заключенные нарушают режим, ходят на вольные квартиры, пьянствуют… разговаривают с населением, продают дрова, носят штатское… не стоят смирно, когда докладывают надзирателям, руки в карманах… на фабрике сушат сухари… Ничего, скоро построят новый изолятор…

Во всех бараках обсуждают вечерние речи: «Один Грек нас защищает». На следующий день действительно в карьере поставили скрепер — зубчатый ковш на стальном тросе, загребавший взорванные камни, песок и щебенку. Бригаду носильщиков перевели в шахту, там вручную бурили шпуры — то же самое как в шурфе, только еще тяжелее, потому что приходилось бить горизонтально. Временами ломался скрепер, тогда опять таскали носилками… А через неделю сбежал Батюта со своей группой, и режим ужесточился.

Санчасть переполнена, участились травмы на работе — кому глыба ногу придавила, кто попал под взрыв, а скоро и первый покойник — веселый Петро Голубев, который так надеялся скоро увидеть свою семью. Умер от желтухи, потому что не было лекарства и достаточно сахара. Его увезли на машине (конечно, самосвале) за восьмой прибор, там он стал правофланговым, за ним со временем выросло целое кладбище — на каждой могиле кол с номером. «Клеопатра» сутками не выходила из санчасти, но и она была бессильна — лекарств для «изменников родины» не давали!

На нашем втором участке нарезали большую, глубокую шахту. Сменился мой начальник: вместо веселого Яценко теперь маркшейдером работает тощий пожилой Аристаров, из бывших. Ко мне он сперва относился крайне подозрительно, потом вдруг изменился и стал доверять документы, контрольный замер и даже ключ от своей квартиры рядом с конторой. И все только потому, что я нашел в шахте потерянную им рулетку — и отдал ее! К моему удивлению, он сказал, что недавно его бывший помощник из уголовников продал за табак штатив от нивелира.

— Завтра будем ориентировать новую шахту, найди мне железную проволоку в полсотню метров, для отвеса, — попросил Аристаров.

Мы обедаем у маркшейдера дома. Его жена, только что вернувшаяся из отпуска, наготовила блинов. Я испытываю громадное удовольствие: сижу в обыкновенной, очень примитивно обставленной комнате, но сижу на стуле, за накрытым скатертью столом, и, главное, на нем стоят фаянсовые тарелки, а не жестяные миски из консервных банок, какими пользовались на всей Колыме люди моей категории. Блины беру вилкой, тоже необычный для лагеря инструмент. Когда недавно их впервые привезли в вольную приисковую столовую, то на первом же празднике пустили в ход вместо ножа — в драке. Удар вилки относительно безопасен, и к тому же прелесть новшества! По настоянию Грека вилки вскоре изъяли из употребления.

Ориентирование. Это значит: перевести геодезическую отметку — репер с поверхности в глубину шахты. Работа требует большой точности, иначе запутаешь потом все отсчеты и замеры под землей! Да, но где взять для отвеса такую длинную проволоку?

После обеда хозяйка ушла на работу в бухгалтерию прииска, а мы с наслаждением курим сигареты, привезенные ею с материка. С табаком у нас трудно, хотя Грек старается изо всех сил наладить хорошее снабжение. Спирт (другого алкоголя на Колыме не было), тот привозят лишь по праздникам. В этом отношении Грек беспощаден, он не стесняется обыскивать приезжих и хладнокровно разбивает найденные бутылки. Зато в редкие праздники, когда снимается сухой закон, в вольном поселке пьют решительно все, и многие подолгу потом не выходят на работу. Это относится в первую очередь к взрывникам: в связи с опасной профессией им продают в магазине повышенную норму.

Изящно держа в руке сигарету, жестикулируя длинными пальцами, Аристаров рассказывает о старой Колыме. Сам он, сын расстрелянного «врага народа», сидел здесь после окончания института с тридцать седьмого года, пережил произвол Гаранина, бежал, был пойман, сменил лагерь (некоторые зеки, особенно из ИТР, ухитрялись раньше перебегать из одного лагеря в другой, если «принимал» начальник, это побегом не считалось), а теперь вот уже несколько лет был на воле. Во время войны где-то он обменялся статьей (предполагаю, также и фамилией, но об этом я молчу, да и он, разумеется, тоже!) с уголовником и может ездить в отпуск, в то время как бывшие «враги народа» после освобождения получали вечную ссылку и подчинялись комендатуре, как, например, наш Грек.

— Значит, договорились — завтра утром! Ну ладно, сорок, наверно, хватит, но не меньше!

— Николай Васильевич, откуда возьму такой кусок?

— Где-нибудь разыщешь! Помощник маркшейдера должен быть находчивым. Договорись в лагере с механизаторами, что ли. Если надо, пару пачек сигарет отдам — держи курево! Сегодня больше не пойду работать, ружье смазать надо, вчера промочил, когда ходил за гусями. Завтра приходи после смены, увидишь, как моя Елена Ивановна умеет гусей тушить!

Весь вечер хожу как неприкаянный: где мне достать проволоку? Ни у кого из моих знакомых, которых я спрашивал, ничего подобного не нашлось, ведь сорок метров — приличный моток. А достать надо, я знаю Аристарова, он добр, но ужасно нервный и требовательный, когда дело касается работы. Ночью ворочаюсь на своих нарах и только утром, когда бегу в темноте в столовую, где получаю ложку каши, тощую селедку и чай, меня вдруг осеняет… Я видел такую проволоку — рискованно, конечно, но что поделаешь!

Все еще темно, когда приходим на участок (хожу я теперь с участковой бригадой). Кто идет в инструменталку, кто в контору, я же бегу прямо на сопку, мимо новой шахты, по дороге к старому карьеру. Там теперь пусто, из новых штолен на других участках на фабрику поступает богатая руда, и никто в нашей бедной не нуждается — с открытием «Надежды» положение изменилось. На ходу подхватываю валявшуюся длинную доску и подымаюсь выше. Тут в сотне метров над последними шурфами вдоль долины протянулась цепь вышек.