— Не знаешь? — удивился он. — Утром, как пришли, Батраков развел костер надзирателю, а тот сразу увидел колесо от тачки. Откуда? Стал рыскать по отвалу — тачки в запретке нет. Он там каждый камешек знает, целый день делать нечего, вот и глазеет. И тут, как на грех, приходит Кучава, надзиратель ему докладывает: «Кто-то в запретку лазил, вон тачку, что валялась за отвалом, пожег! Что, ежели драпать задумал? Раз проскочил, так и другой может!» Режим сразу снял нас с работы, допрашивал, кто ходил в ночь. После обеда выставят другую бригаду, нас на «Надежду» переводят. Конечно, ребята проклинают тебя. Бук, между прочим, заявил: «Знай я раньше, что там можно пролезть, удрал бы!» Врет, разве днем удерешь?
В первый год «Надежда» была богатейшим участком. Сейчас в ней дорабатывали те отрезки жилы, которые в сорок девятом забросили. Но и они давали прииску выгоду, особенно целики — промежутки между штреком и пустотой блоков мощностью около трех метров.
На «Надежде» работала обычная бригада, с приходом режимников началась путаница: случалось, что у нас болел откатчик или бурильщик, тогда его заменял зек из той бригады, потом наши отрабатывали у сменщиков. В конце концов обе бригады смешались, и начальство, учитывая, что участок располагался почти в центре общего оцепления, отменило отдельный конвой, уравняв нас со сменщиками — это был конец усиленного режима…
Единственное, что осталось от режимки — наша секция. По старой памяти туда никто не ходил, хотя днем мы жили уже без замка, нас только часто проверяли. Все это не казалось таким ужасным — повеял новый, постсталинский ветер. Питание было достаточным, вечером мы наблюдали, как офицеры из лагерной администрации выносили с кухни полные ведра гречневой каши для своих свиней. В ларьке продавали сапоги, свитера, масла было сколько угодно, только в нагрузку на каждый килограмм давали две банки паюсной икры. На волейбольной площадке зеки играли с надзирателями.
— Если условия еще немного улучшат, — сказал однажды Карл, — то об ужасах уже нечего будет писать. — Как очень многие из нас, он тоже мечтал после освобождения, с выездом, разумеется, написать книгу о пережитом.
Однако работать на «Надежде» было очень тяжело и опасно. Проходку поначалу вели вопреки всем правилам эксплуатации и особенно техники безопасности, за что теперь приходилось расплачиваться нам: часто возникали аварии, взрывались старые отказы, вагонетки соскакивали с рельсов на слишком крутых поворотах и давили людей. С низкой кровли выработок свисали заколы. Часто большие глыбы руды застревали в бункерах над штреком. Полагалось в таких случаях отгонять вагонетку, лезть через блок в бункер и дробить кувалдой непослушную глыбу. Это было утомительное и неприятное занятие, поэтому откатчик предпочитал, опасливо озираясь по сторонам — не ровен час занесет в подземку какого-нибудь надзирателя! — вытащить из заначки патрон аммонала, пристроить шнур с капсюлем и взрывом раздолбить застрявший камень.
Моим партнером на откатке был Семен. Хотя он и пользовался славой за разоблачение Тяжева и мог бы устроиться на более легкой работе, но предпочел подземку из-за хороших зачетов — у него оставался еще изрядный срок. Когда отключали электроэнергию, мы вылезали с ним из шахты и собирали за отвалом прошлогоднюю бруснику. Как только вспыхивала лампочка над входом в штольню, возвращались на свой горизонт, на сорок метров ниже.
С нами работал Лавренавичус, высокий худой литовец из сменной бригады. Еще два года назад он жил в «бункерисе» (бункере) и обстреливал советских патрулей из своего «МГ-42». Главной его заботой было добывание немецких патронов, которые хранились еще кое-где в закромах глухих литовских хуторов и иногда поступали из-за границы. Когда колхоз построил плотину и вода из хранилища проникла в бункер, Бронис пошел ночевать к сестре и попался впервую же ночь. Угрюмый и неразговорчивый, он работал добросовестно, но всегда один, мало общался даже со своими земляками, лишь изредка приходил к Карлу, которого знал еще в литовском лесу. По штольне ходил бесшумно, инструменты прятал, как свои собственные, и только в одном был хорошим товарищем: никогда никому не отказывал в табаке, благо получал его из дома.
…Мы кончили нашу откатку и направились к бадье, чтобы подняться на верхний штрек, к выходу. Самая пора закурить! У Семена была зажигалка, но кончился бензин, и мы остановились в пустом, изогнутом змеею низком штреке против люка бункера, чтобы прикурить обычным для зека способом: толстой иглой замкнули два электропровода подземного освещения и ждали, пока она покраснеет. И тут вдруг разверзнулся ад, страшный удар отбросил нас на несколько метров, с оглушительным грохотом в тучах дыма и пыли полетел град камней всех размеров и ударился об стену за нашей спиной.
Долгое молчание. Я с трудом поднялся, ныло плечо — в толстую телогрейку ударил камень. Свет от взрыва погас, я начал разыскивать включатель аккумулятора. Щелк! — жиденький луч осветил дымный штрек и погас. Рядом мучительно закашлялся Семен, меня тоже душили ядовитые газы.
— Это ты, Петер? — тихо спросил Семен.
— Да. А ты — ничего?
— Кажется, ничего, папиросу только потерял…
Тут послышались шаги, загорелся свет. Лавренавичус закручивал новую лампу вместо разбитой. Увидя нас, он перекрестился.
— Вы что тут делаете под отпалом? Я думал, в штреке никого нет, глыба застряла…
— Ах ты, сволочь! — заорал вдруг Семен, поворачиваясь назад в поисках чего-нибудь увесистого. — Какого черта ты, идиот, не предупредил?! Чуть на тот свет не отправил!..
Однако гнева Семена хватило лишь ненадолго — на съеме он уже мирно беседовал с литовцем.
Много рассказов слыхал я в заключении, но в режимке все звучало как-то более откровенно. Здесь находились люди, которым терять было уже нечего. Среди них наш бригадир, майор Ремнев, кадровый армеец, потом власовец, участник побега Батюты. Гораздо позже, отсидев весь срок, он сумел все-таки доказать, что был заброшен к Власову советской разведкой, и получил полную реабилитацию. Маленький Скалкин, осужденный за связь с ЦРУ, после приговора заявил! «Я не виновен и, пока жив, буду убегать!», что и осуществил трижды. Впоследствии был реабилитирован, но вновь осужден за ребяческую покупку списанного оружия. Сибирский охотник Батраков, крошечный старичок лет шестидесяти пяти, убежав с Беломорканала, прожил более десяти лет на воле и отсиживал теперь свой срок, полученный во время нэпа, плюс добавку за побег. Осетинский одиссей Елоев, который побывал в плену в Германии, Италии, Англии, Сирии, Персии и под конец очутился на Колыме. Инженер Мартынов из русской СС генерала фон дер Бах-Зелинского, «усмирителя» Варшавы. Айн Того с Южного Сахалина, которого не репатриировали в Японию, хотя он там воспитывался и другого языка не знал, но по месту рождения считался гражданином СССР.
Елоева назначили бригадиром второй бригады. Они стали выходить в ночь поочередно, раз он, раз Ремнев. Однажды мы вернулись с ночной и узнали скверную новость: Батракова, который был в дневной смене, посадили в карцер — он в столовой ругал министра внутренних дел! Кучава, кровно обиженный в национальных чувствах, неистовствовал:
— Я те покажу, как оскорблять Лаврентия Павловича! Старику грозили тяжкие испытания — мингрела знали как бешеного драчуна, но обернулось по-иному. После передачи по радио (в этом году во всех бараках и столовой установили радиоточки), ровно в одиннадцать, лагерь загудел, а час спустя у нас появился торжествующий Батраков, его выпустил сам Кучава: радио объявило о разоблачении Берия!
Я лежу на своем верхнем месте и наблюдаю через открытое окно за жизнью в лагере. Он под нами как на ладони. Напротив, за долиной, вздымается громадный Северный Верблюд. На вагонке зек, как правило, старается получить нижнее место — верхнее престижно только на сквозных нарах. Но я всегда был рад попасть наверх: никто на твою постель не садится, никто не мешает лежать после работы и читать, к тому же вид из окна просторнее.