— Что ты! Никогда. Первый раз вижу его у нас, я бы заметил…

— Где же ты его видел? Только хорошо вспомни — не ошибаешься?

— Как это — ошибаешься? Это же первый советский офицер в погонах, которого я тогда встретил в Англии! Людей я в лицо вообще хорошо помню, а у него еще шрам такой заметный на брови, с шишечкой…

— Если так, какой же он тогда власовец?

— Власовец? Исключено! Власовские офицеры, они были в отдельном лагере под усиленным надзором, еще его машину подожгли… Наверно, потом он что-нибудь сотворил и погорел, но власовец — нет уж, Семен!

— Зачем тогда ему выдавать себя за власовца? — размышлял вслух Семен. — Авторитет? Но он и так офицер…

— Доверия — вот что ему надо! — хлопнул себя по колену Малецкий.

— Тихо! Еще услышат… Пойду лучше к Шейхету, поговорю. Бывший дивизионный комиссар Шейхет был дородным краснолицым евреем, немного хромавшим после следствия тридцать седьмого года. Его недавно перевели к нам из Магадана и назначили старостой. Властный и придирчивый, пунктуальный до мелочности, на поверках он быстрее всех справлялся со счетом, а картотеку всегда забирал к себе в небольшую комнатку, которую делил с нарядчиком.

Малецкий уже лег в постель, когда Семен вернулся от Шейхета.

— Ничего не знает, — сказал Семен. — Второй месяц помогает разбирать дела новичков в спецчасти, а дело Тяжева ни разу не видел. Одна шпаргалка только с записью, как на карточке: статья пятьдесят восемь-один бэ да срок — четвертак.

Малецкий присел в постели:

— Думаешь, его забросили?

— Что гадать, Миша? Когда он нам голову оторвет, будет поздно.

Но для чего? Кум, понятно, не знает, зачем ему беспорядки в лагере? Боюсь, они скоро начнут!

Через день еще один свидетель узнал Тяжева, он сам пришел к Семену. Это был усатый Пивоваров.

— Чего время терять, — сказал Малецкий. — Все ясно! Обождем еще, локти кусать будем, коли зубы останутся… Иди, Семен, к Грише в третий барак, я остальных покличу. Шестерых, думаю, хватит, меньше никак, здоровый он и мало ли чего имеет в кармане…

— Пивоваров тоже просится, у него личные счеты.

— Нет, узнают усы!

— Но меня тоже узнают…

— Ты другое дело, ты лупить не будешь. Должен же быть кто-то кроме наших. Растолкуешь все куму, тебе ничего не будет! Пару дней в кондее посидишь.

— Это он продал наших дивчат, — сказал Малецкий, когда все собрались в кутке дневального третьего барака. — Пивоваров его по голосу признал. Пока будет держаться на ногах — не выпускайте! И чтоб морду ни у кого не приметил! Рушниками обвяжитесь, портянками, чем хотите, да покрепче! Вот под койкой поленья — забирайте! Все? Ну, с богом!

— Мы зашли все вместе, — рассказывал мне потом Семен. — Гриша, самый здоровый, остался у дверей, чтобы Тяжев не сбежал. Обход уже был, полчаса до отбоя, помешать не могли. Он сидел за столом и играл в домино с дневальным. Хлопцы вынули из-под бушлатов поленья, бросились и стали бить. Он сперва оборонялся, но куда ему, один Миша чего стоит! Я держался в стороне, следил, чтобы его не убили, не схлопотали себе вышака! Когда он потерял сознание, мы его окатили водой из умывальника, и они опять начали! Он молчал, мы тоже, а те в секции только глазами хлопали. Я опасался, как бы не пришли они ему на помощь — в бригаде его было два ингуша. Три раза откачивали, пока не решили, что довольно, не вышло б боком… Словом, дали выскочить, еще на улице хорошо подвесили, он побежал на вахту, да-да, побежал после такой трепки! Ну и силища! Уже на линейке крикнул: «Я ни в чем не виноват!» — и на вахту. Оттуда его в санчасть отнесли. Ребята разошлись, меня через полчаса в карцер. Утром вызвал опер, я заметил, он обрадовался, что все обошлось без крови: некоторые с фабрики сразу же раскололись.

Допрос показал, что бунт намечался на двадцать четвертое декабря, двумя днями позже. Они собирались сперва штурмовать вахту, потом расправиться с бандеровцами, которых Тяжев объявил первыми врагами кавказцев и туркестанцев. Предусматривалось вооружение всех участников побега, убийство большинства надзирателей и части вольнонаемных, взятие заложников и нападение на небольшой соседний поселок Мякит. Потом отход в горы и бегство на Аляску. Хотя каждый участник заговора имел свое пунктуально разработанное задание, сам план был так сумбурен и бесперспективен, что обещал лишь большое кровопролитие. В него было посвящено около ста человек. Их придирчиво, но недолго допрашивали, расселили по разным баракам, которые теперь снова запирались на ночь, а затем последовали большие этапы — кум старался поскорее бесшумно избавиться от бунтовщиков.

Все это время Тяжев сидел в изоляторе. Иногда его приводили в санчасть, потом врач стала сама к нему ходить. Как нам сообщил Галкин, Тяжев изучал несколько томов сочинений Сталина, взятых для него в библиотеке вопреки всем лагерным инструкциям — чтение в изоляторе строго запрещалось. В камере напротив сидел Семен, с которым он часами обменивался бранью. На допрос Тяжева не водили, что было по меньшей мере подозрительно.

Так и не удалось выяснить до конца суть этого дела. Намеревался ли Тяжев раскрыть заговор в последний момент, как это случилось с западницами (Семен впоследствии установил этот факт), или он хотел вызвать бунт для того, чтобы потом были приняты самые строгие карательные меры, — это осталось в тайне. Если бы Тяжев не был провокатором, он, при его опыте, уме и сообразительности, не. должен был допустить мысли об успехе такого выступления. Его личность осталась неразгаданной.

Гораздо позже, после раскрытия дела Берия, возникли предположения, что провокация шла именно с этой стороны, направлена была против и без того ничтожных прав зеков, а также против лагерного аппарата безопасности. Из обрывков разговора Тяжева с вольнонаемным врачом Семен пришел к заключению, что его противник, владея немецким и английским языками, в свое время охотился в Штатах за отступником Кравченко, но не достиг своей цели. Это подтвердил также Артеменко, с которым Тяжев откровенничал на фабрике.

Через неделю Семена перевели сперва в режимную бригаду, а затем в общую. Он ходил по лагерю гоголем, многие зеки, особенно западники, смотрели на него как на своего спасителя. Следует сказать, что никто организаторами избиения не интересовался, хотя, несмотря на повязки, узнали почти всех — ведь номеров они не снимали! Семен же был везде «в законе», даже у опера.

Но в лагере быстро меняются интересы. Скоро зеков стали волновать другие, более актуальные проблемы. Лишь изредка вспоминали о заговоре Тяжева, который исчез из изолятора так же таинственно, как и появился среди нас.

Сталин был еще жив, но первые предвестники новой эпохи начали проникать в наш строгорежимный лагерь. Перед Новым годом объявили о возможности выписать в индивидуальном порядке газеты и журналы (Карл сострил в библиотеке: «Как думаете, примут от меня подписку на «Дейче националь унд зольдатенцайтунг»?[156]»). Соленая кета, которую мы получали в столовой вместо селедки по утрам и вечерам, стояла теперь у раздачи в открытых бочках — каждый мог брать сколько хотел. Позже отменили хлебные пайки, на столах появились корзинки с нарезанным хлебом. Оказалось, что лагерь сделал на этом большую экономию, люди стали съедать хлеба гораздо меньше, чем когда им выделяли норму. Скоро, однако, мы узнали, что это не общее положение, а результат разумного хозяйствования нашего начальства. Прибывавшие из других отделений Берлага, увидя корзинки с хлебом, мигом ликвидировали все запасы. По рассказам, у них в лагерях было очень голодно, приблизительно как у нас в начале пятидесятого года.

Режим наш был по-прежнему строгим: те же обыски, как в бараках, так и при входе в лагерь, бесконечные поверки, карцер за пререкание с надзирателями — но мы настолько привыкли ко всему этому, что почти уже не замечали, что с нами обращаются, как со скотом.