…На месте Франкашвили стоит Мекаберидзе. Ему помогает рослый, жилистый Проскурин, власовец. Работает хорошо, но это не прежняя пара, темп медленнее, музыки мы уже не слышим, ситца не дают, и нарядчик ругается:

— Свет, что ли, на Франкашвили клином сошелся? Неужели вы хуже?

Грузины тихо ропщут, а вечером Мекаберидзе говорит:

— Если этот Тоташвили еще раз обругает Шалву, мы ему, как придет на завод, дадим взбучку. Еще земляк называется! У нас не положено так говорить об умершем…

В начале октября снова выпал снег и больше половины нашего барака не вывели на работу. Мы проводили на развод малолеток, несколько власовцев, всех грузин и вернулись на свои нары — пока еще не знали, в чем дело, хотя догадывались.

Пришел начальник режима:

— Вам сейчас выдадут зимнее обмундирование. Валенки только второго срока — кто умеет подшивать?

Откликнулось шесть человек, среди них Комаров и Бобков, работавший у насоса, на желобах, по которым гнали бревна.

— Остальные — готовиться к этапу!

Мы начали гадать, куда нас посылают. Скоро получили теплые, совершенно новые ватные брюки, телогрейки и бушлаты. Валенки были тогда большой редкостью в лагерях, носили в основном чуни с резиновой или кошмяной подошвой, так называемые ЧТЗ («Мы, как тракторы, на резиновом ходу!» — острили зеки).

— Кто подшивает валенки — за мной, получите инструмент, а за работу — дополнительный паек и ларек!

Через полчаса все шестеро сидели над валенками, перебрасываясь короткими репликами, брали друг у друга ножи, иголки, крючки — инструмента не хватало.

Бобков и Комаров сидели рядом. Бобков работал аккуратно и быстро, Комаров неумело, все время обращался к товарищу за помощью. Я заметил, что мои валенки довольно хороши, подошвы толсты, а больше меня ничего не волновало: чему быть, того не миновать.

Ждали мы еще два дня, сидели в бараке, ели, спали и слушали изредка рассказы вернувшихся с работы грузин — шпалозавод нас теперь мало интересовал. Было ясно, что мы скоро уедем куда-нибудь на Север, иначе зачем теплые вещи? На этап обычно старались выдать «последний срок», лишь бы не спихнуть человека совсем голым!

После обеда нас построили во дворе БУРа. Народу набралось очень много, прибавили массу зеков из общей зоны. Я заметил бригадира малолеток Васю и его лагерную жену Веру (бригадирам в виде особого поощрения разрешали сожительствовать с обитательницами женской зоны) и много других женщин, которых видел впервые.

Ворота БУРа открылись в последний для меня раз, и мы пошли по своей обычной дороге, но скоро свернули налево и понуро зашагали по направлению к станции железной дороги. Сзади двигалась телега, на ней лежала связанная Вера, в последний момент она симулировала эпилептический припадок, чтобы остаться, но ее тут же положили на подводу.

Путь к станции казался очень длинным. Вечерело, грязь на дороге застыла, ледяная корочка на лужицах трескалась под ногами, надвигались темные снежные тучи. Трудно будет завтра на заводе— снег… Впрочем, что нам теперь завод? Куда они нас повезут? Пошли мимо вскопанных картофельных полей. Полузамерзшие темные глыбы и желтые стебли картофеля, какие толстые, тут, наверно, хорошая картошка! А вот и село. Конвой важно вышагивает, карабин наперевес, отгоняет встречных: «Посторонись! Посторонись!»

За нами наблюдают на расстоянии испуганными глазами. Неужели они забыли славную традицию сибиряков чем-нибудь помогать проходящему этапу, будь то доброе слово, кусок хлеба или табак? Вышли из села, впереди верста чистого поля, за ним видна станция. Сзади собрались крестьяне, смотрят вслед. Я шагаю в одном из последних рядов и слышу: «Ах вы, бедолаги, вас гонят на шахты!» Много позже я задавался вопросом: было ли это случайностью, или эти люди каким-то образом гораздо раньше, чем мы, узнали, куда нас этапируют? Ибо мы еще потом долго ехали, не зная толком куда.

Когда на станции выгружали из телеги Веру, начальник режима торжественно произнес:

— Вы убедились теперь, что все ваши старания были напрасны?

Такие «интеллигентные» выражения, да притом на «вы», мне после еще долго не приходилось слышать от начальства!

Пять дней нас продержали в каторжном лагере «Итатка», пока не укомплектовали эшелон, затем посадили в Томске на поезд, и мы двинулись на восток.

Ехали, конечно, в телячьих вагонах, в каждом пятьдесят человек, а то и больше. В середине вагона, оборудованного двухъярусными нарами, стояла железная печка, неподалеку в полу выпилено маленькое отверстие вместо параши. Воду давали нам очень скупо, две кружки в день, а приварок был донельзя скверный. Двух-трех человек выпускали иногда за углем, водой или на обслуживание конвоя. Под видом обслуги вызывали стукачей и узнавали от них все, что происходило в вагоне.

Наши стражники боялись главным образом побега — такое случалось почти в каждом эшелоне. К вагонам была пристроена будка со стрелком, бежать через окно, закрытое решеткой и проволокой, невозможно. Оставался пол, разобрать его при наличии инструмента сравнительно легко. Тогда нужно было только прыгнуть и растянуться плашмя на полотне между рельсами, ждать, пока над тобой пройдет весь эшелон, и надеяться, что борона, прикрепленная к последнему вагону, тебя не заденет — из-за стрелок и прочих железнодорожных приспособлений ее не опускали совсем низко.

Раньше меня возили по-пански, в столыпинских[132] вагонах, поэтому я еще не знал порядков на этапе и в первый же день жестоко за это поплатился.

Состав остановили.

— Сейчас проверка, потом, наверное, ужин, — заявили опытные зеки.

Я не обратил на это особого внимания. Мне чудом удалось устроиться на верхних нарах. Все, правда, стремились попасть к окну — тут тебе и воздух, и не скучно, как-никак проезжаешь Сибирь! Я же, наоборот, забился в темный угол, потому что обнаружил широкую, почти в палец, щель, через которую я, как в амбразуру, наблюдал за внешним миром. Щель легко закрывалась тряпкой, если наскучило смотреть, не мешали соседи или решетки, а главное, никто не надоедал вопросами, что там видно. В своем углу я не мерз, как у окна, и спокойно следил за сибирскими пейзажами.

Рядом лежал каптерщик из «Итатки», немец Поволжья. С каторжанами, часто получавшими из дома переводы и посылки, которых им, однако, не выдавали, он заключал запрещенные сделки, переадресовывая почту на свою фамилию, и за это попал на этап. В то время, когда он рассказывал мне, как его арестовали, дверь вдруг снаружи отодвинули и в вагон ворвались четверо в белых полушубках, подпоясанные ремнями с наганами, на плечах красные погоны 273-го конвойного полка. Я знал их раньше, когда меня везли из Новосибирска, — сущие дьяволы, в большинстве нацмены.

— Налево ложись!

Я не успел спуститься с нар — вся правая половина мигом хлынула к нам и легла на пол, отвернувшись от конвоя. Солдаты начали простукивать тяжелыми деревянными молотками каждую доску пола. Никто из зеков не смел повернуть к ним лицо. Я тихо натянул брюки и валенки, взял шапку.

— Направо — ложись! — последовала новая команда. Все переполошились, я и мой сосед-каптерщик прыгнули в толпу под нами и смешались с ней.

— Ну, скоро?! — заорал командовавший сержант. — Разбирайтесь! Марш направо!

Все бросились к нарам напротив, легли и замерли, отвернувшись от середины. «Эх, где ваше достоинство?» — подумал я и не спеша пошел направо.

— Ты чего, сука, спишь? — близко перед собой я увидел искаженную физиономию с косыми глазами, а в следующий миг получил сокрушительный удар молотком по лбу. Большой сноп света метнулся на меня, в ушах странно загудело. Очнулся я после того, как проверка давно закончилась, успели даже принести кастрюлю с перловкой и чай. Комаров, который лежал подо мной, ругался:

— Ты думал, они ждать тебя будут? Не одного так прикончили молотком! После этапа спишут мертвецов, это им по дороге легче всего. Еще повезло тебе, что ударил по шапке, а то!..