Вместе с тем заметно теряют популярность сравнения Петра со Сталиным, вроде бы вполне закономерные и оправданные (к тому же поощрявшиеся самим вождем), поскольку делали оба одно и то же, абсолютно одинаковыми методами. Видно, оттого, что сознание нынешней интеллигенции — такой же жертвы смесительных упрощений, как все и вся в России, — чем дальше, тем больше сводит самые сложные проблемы бытия к единственной довольно примитивной антиномии. Если к Петру намертво прилипла этикетка «западничества», то Сталин считается его антиподом, ненавидевшим Запад. И этих представлений оказывается вполне достаточно, чтобы сторонники той или другой системы взглядов в очередной раз провозгласили кого-нибудь одного из «исторических близнецов» эффективным менеджером (допускавшим перегибы в силу неизбежной необходимости), второго — дегенеративным чудовищем. Впрочем, к этой важной теме мы вернемся в самом конце.
Реформы в Европе происходили примерно по тому же принципу, что и ее революции: устраняется, говоря условно, одна крупная проблема, тут же вместо нее возникает десяток новых, размерами поменьше; все они обычно решаются так или иначе, «по мере поступления». В России же на месте каждой «убитой» проблемы вырастают еще более масштабные и трудные, часто вовсе неразрешимые в исторической перспективе. Именно так случилось с «авторитарно-либеральной модернизацией» Александра Второго, откуда берут начала и Февраль, и Октябрь.
Отмена крепостного права лишила отношения помещиков и крестьян традиционной легитимности. Почему теперь одни должны работать на других — на этот вопрос государственный комплекс идей, выраженный, как известно, в формуле: Православие, Самодержавие, Народность — сколько-нибудь убедительного ответа дать не смог. Кроме того, все реформы Александра задолго до социалистического строительства (и не впервые в отечественной истории) стали попыткой «перепрыгнуть через ступеньку»: в данном случае из антично-варварской эпохи сразу в капитализм, минуя промежуточную ступень с ее эволюцией феодальных прав и свобод. И опять не допрыгнули — как всегда…
В момент реформ 134 тысячи помещиков владели 80 миллионами десятин земли, из которых 70 млн. находились у 30 тыс. крупнейших владельцев — «двухтысячников». Помещичьи хозяйства — это те самые «дворянские гнезда», которые служили остовом российской державы. Здесь в течение долгого времени производится основная масса сельскохозяйственной товарной продукции, они же составляют важную часть банковской системы, будучи основной формой недвижимости: 60 млн. десятин земельной собственности были заложены на колоссальную по тем временам сумму 3,5 млрд. рублей. В «дворянских гнездах» создана и почти вся высокая русская культура.
Стократ большее количество крестьянских хозяйств имело примерно равные по размеру земельные угодья. В среднем на семью приходились 11,37 десятины — 124 сотки, что сплошь и рядом было недостаточно для прокорма.
К началу следующего века крестьяне в Европейской России арендовали у помещиков 37 млн. десятин за совокупную плату 400 млн. рублей. А поскольку в массовом сознании, отвергавшем любые понятия частной собственности, издавна сложилась стройная система представлений: «Земля — Божья, людишки на ней — государевы», то само собой, возникло и стремление избавиться от этой «дани».
Массовые выступления крестьян, которым не могло противостоять уже ничто, начались в марте 1917-го, а к осени того года, по данным Троцкого [Троцкий, 1997, т.2, ч.2], территорией крестьянского восстания становится почти вся страна. Из 624 уездов старой России бунтуют 482, что составило 77 процентов, а без окраин, имевших свои особенности — Закавказья, Сибири, — из 481 уезда в восстание вовлечены девять десятых. Наступает долгожданный «черный передел». В Курской губернии селяне поделили между собой покос, принадлежавший председателю Госдумы Родзянко. Епископ Подольский доносит на самоуправный захват леса, обер-прокурор Священного Синода жалуется на отобрание у Александро-Невской лавры луговых земель. В Нижегородском уезде мужики теснят женский монастырь, косят его луга, разломали заборы и не дают прохода монахиням.
Помещичьих усадеб было разгромлено несметное множество — какой русский интеллигент не помнит, скажем, о блоковском Шахматове? Частный случай нередко может поведать больше, чем самая обширная статистика. Вот лишь пара взятых наугад.
«В ночь под 8 сентября крестьяне села Сычевки, Тамбовской губернии, с дубинами и вилами, идя со двора на двор, созывают всех от мала до велика громить помещика Романова. На сходе одна группа предполагает отобрать имение в порядке, разделить имущество между населением, постройки сохранить для культурных целей. Беднота требует сжечь усадьбу, не оставляя камня на камне. Бедноты больше. В ту же ночь моря огня охватило имения всей волости. Было сожжено все, что поддавалось пламени, даже опытное поле, вырезан племенной скот, пьянствовали до безумия». За три дня сгорели 24 имения…
Пензенский крестьянин Бегищев рассказывал: «В сентябре все поехали громить Логвина (его громили еще в 1905 году). К имению и от него тянулась вереница упряжек, сотни мужиков и баб стали угонять и увозить скот, хлеб и прочее».
В Таврической губернии, по воспоминаниям крестьянина Гапоненко, «крестьяне стали громить экономии, разгонять заведующих, забирать хлеб из амбаров, рабочий скот, мертвый инвентарь. Даже ставни с окон, двери с построек, полы из комнат и крыши цинковые срывались и забирались. Захват имущества оправдывали так: «Помещик был наш, мы ему работали и достояние, бывшее у него, нам одним должно достаться»».
С февраля до октября таких набегов набралось до пяти тысяч общим счетом. И если «при царе» можно было вызвать войска, то теперь, с появлением в деревнях толп вооруженных дезертиров, с деморализацией даже казачьих частей, остановить беспощадный, а сплошь и рядом совершенно бессмысленный бунт невозможно.
Еще одним проявлением раскола нации стали серийные, как принято выражаться в наши дни, убийства офицеров на позициях. Как в гибнущем Риме невольник воплощал свою заветную мечту: «Убей хозяина!» — так внутренние варвары, дети и внуки рабов просвещенного века отыгрывались на потомках рабовладельцев. «Расправа производилась почти открыто, на глазах солдат. Никто не вступался: большинство не хотело, маленькое меньшинство не смело. Убийца всегда успевал скрыться, как будто тонул в солдатской массе».
Одну из таких трагедий описал в подробностях печально известный генерал П.Н. Краснов: «При моем отъезде генерал Волкобой, считавший себя любимцем солдат, почтенный старик с седой бородой, типичный русский старик, «дедушка», как звали его солдаты, убедил генерала Гиршфельдта поехать в дивизию без конвоя и уговорить солдат повиноваться. Они поехали вдвоем на лесную прогалину. Там их окружила толпа солдат. Солдаты прежде всего потребовали освобождения арестованных. Волкобой тут же приказал их отпустить. Потом схватили Гиршфельдта, повели в лес, раздели, привязали к дереву, истязали и надругались над ним, после чего убили. Волкобой убежал в землянку, плакал и умолял пощадить его в уважение к его сединам. Солдаты со смехом выволокли его из землянки, посадили в автомобиль и, окружив издевавшимися над ним солдатами, отвезли в штаб его корпуса. Вместе с Гиршфельдтом был убит командир полка и еще один офицер Убийства, наступающая темнота, лес, — все подействовало отрезвляюще на солдат, и они тихо ушли на позицию и решили сидеть на ней и никуда не уходить» [Октябрьская революция, 1991: 15–16].
Ситуацию подытожил Горький, знавший как мало кто свой народ: «Мы, Русь, анархисты по натуре, мы жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь — ядовитое наследие татарского и крепостного ига — что тоже правда». И дал ей точный прогноз: «Теперь, когда вскрылся гнилостный нарыв полицейско-чиновничьего строя и ядовитый, веками накопленный гной растекается по всей стране, — теперь мы все должны пережить мучительное и суровое возмездие за грехи прошлого, за нашу азиатскую косность, за эту наивность, с которой мы терпели насилие над нами» [Горький, 1990: 6].