- Цем шум поднимать, скажи луцше, князь, где твой отец Ярослав Всеволодовиц? Поцему его сейцас нет с нами? Одни говорят, цто он в Киеве остался, иные - цто в Переяславле, друзи - цто здесь, на Городище, замкнулся ото всех в своих хоромах, а нет его с нами в сии горькие дни.

Александр Ярославич дернул поводья, и его могучий конь подступил грудью к самой вечевой степени. Звякнули удила. Конь захрапел, задрав морду с белой отметиной на лбу, губы его задрожали, открыв желтые зубы, и мужика обдало горячим лошадиным дыханием и брызгами слюны. Оказавшись на одном уровне с говорившим, он почти заслонил его от толпы. Князь с презрением сказал:

- Я не ведаю, где отец, но не тебе его судить, холоп! Я знаю, таким, как он, - повернулся Александр к народу, - все князья в докуку. Али забыли, что это мы, князья, пятнадцать зим назад встретили таурмен с боем, что пятерых князей, забрав в полон, они связали, положили под доски и уселись на них пировать, пока те не приняли мученическую смерть? А сейчас разве не князей русских убивают они перво-наперво?

Мужик утерся рукавом, но не сошел со степени.

- Все помним, все знаем, - сказал он. - Однаце разве тебе неведомо, Ярославиц, цто окаянные убивают одних князей, а на их место ставят других, более послушных?

Притихшая было толпа опять недовольно загудела и стала сжимать кольцо вокруг Александра и его дружины.

Но тут Степан Твердиславич поднял руку, призывая к порядку, и проговорил:

- Вечевые сходы - вот что иноверцы проклятые запрещают в первую голову во всех городах, которые захватывают. Они быстро смекнули, что не бывает вече покорно злой воле, дьявольскому наущению, не было и не будет оно в услужении ворогов наших. Так что не обессудь, князь, ведь и тебе наше вече бывает в докуку, не всегда ты согласен с его решениями. А ведь только вечем да Святой Софией и жив Новгород.

- Так, - горько усмехнулся Ярославич, - мою отчину Переяславль-Залесский поганые сожгли и разгромили, родного брата, что княжил в Твери, убили, у дяди моего, великого князя Юрия Всеволодовича, всю семью изничтожили, а вам, видать, всего этого мало… - Глаза Александра сверкнули такой яростью, что все дружинники разом потянулись к рукоятям мечей. - Выходит, князья для вас такие же вороги, как иноземцы поганые?

Поднялся ропот, который все усиливался, растекаясь по близлежащим улицам, как бурный паводок. Тогда опять прозвучал голос тысяцкого Никиты Петриловича, достигавший самых задних рядов:

- А и так бывало, чего греха таить. Да только князь князю рознь. Кто, как ты, например, честен сердцем и прямодушен, тот у нас всегда желанный гость и друг. Ведь так? - обратился он к толпе.

- Так! Так! - раздалось в ответ. - Не дадим в обиду Ярославича!

Напряжение как будто начало спадать, и тысяцкий продолжал:

- Да, гость и друг, но не хозяин, не господин. А господин у нас один - Новгород, и глаголет он устами своего веча. Возвращайся немедля к ливонской границе, князь, к своей большой дружине и новгородским порубежным полкам. Там ты пока нужнее всего.

Князь, понурившись, молчал.

- Поезжай, Александр Ярославич, - мягко напутствовал его посадник. - Будет в тебе нужда или какая весть от дочери - пошлю сразу же гонца.

- А где Алекса? - вскинулся князь.

- Где-то с отрядом разведки у Торжка обретается.

Голубые глаза Александра стали чернее ночи от расширившихся зрачков, он в бешенстве скосил их на посадника, потом круто развернул коня, и, издав грозный клич «Гойда!», так что стоявшие поблизости шарахнулись в стороны, князь чуть ли не с места перешел в галоп, а за ним и вся его малая дружина. Разметав толпу, они поскакали в полуденную сторону - к мосту через Волхов.

- Там ворогов сила несметная! - крикнул кто-то из толпы.

- Да хоть по тысяче на одного! - огрызнулся Ракша, взмахнув плеткой, и всадники быстро скрылись в морозной пыли, словно наваждение какое.

У Степана Твердиславича вся кровь отхлынула от лица. «Вот, - подумал он, - и мига не прошло, как узнал князь про Алексу и уже скачет ей на выручку. А я, отец, уговариваю вече никакой помощи Торжку не посылать. Как же так? Зачем мне постылая жизнь моя… Что же делать? Нет, мы не можем распылять силы, иначе нас разобьют по частям, и Новгороду конец. Я должен их убедить!»

И тут впервые за восемь лет Степан Твердиславич до конца осознал, что он посадник, а значит, жизнь его вся без остатка принадлежит Новгороду, особенно сейчас, в этот страшный для него час испытаний. «Люди выбрали тебя, верят тебе, надеются на тебя, и ты должен теперь за все ответ держать».

Неожиданно его грустные мысли прервал певучий голос архиепископа Спиридона, и посадник поднял понурую голову.

- Пора решать, сограждане, - говорил архиепископ, - посылаем мы помощь Торжку или нет? По зрелому смыслению, я перехожу на сторону посадника: не зря бьются новоторжцы, не зря кровь проливают - они нас спасают, Святую Софию и Новгород. Их жертва не должна быть напрасной. Соберем все силы в один кулак, чтобы антихристы поганые не смогли больше отсечь у нас ни единого пальца, не смогли разжать руку. А потом, дай Бог, ударим со всей силой по врагу.

Пока владыка говорил, все больше мужиков, купцов и бояр переходило к сторонникам Степана Твердиславича, и только небольшая кучка бояр во главе с Василием Аввакумовичем упорно оставалась стоять на своем месте.

- Быть по сему, - сказал Спиридон и осенил вече крестным знамением. - Помолимся, братие.

И тотчас, словно отвечая на его призыв, загудели колокола на всех звонницах, заревели хрипло трубы биричей. Но звук колоколов и труб не мог заглушить расходящегося с веча народа. Уже слышался лязг мечей, ржание коней, слова команд. С вечевой степени было хорошо видно, как заколыхалось, задвигалось пестрядинное* людское море. Решение веча, передаваясь из уст в уста, заставило ожить все улицы и площади, все дворы и дома.

* П е с т р я д и н н о е - от пестрядина - пеньковая грубая ткань, пестрая или полосатая.

Степан Твердиславич последний раз взглянул на вечевую площадь, на город в ярких лучах февральского солнца. Он знал, что то же самое происходит или вскоре начнет происходить во всех волостях, пригородах, погостах, деревнях и твердях, на всех бескрайних просторах новгородской земли.

Новгород исполчался, брал в руки оружие, одевал доспехи, готовился к боям.

Никита Петрилович подозвал к себе такого же рослого, как и он сам, боярина с глубоким шрамом через все лицо, храброго воеводу Матвея Клыка, и велел тому взять десять лучников, дорожный припас, а когда будет готов, прийти к нему за грамотой, а далее, нимало не медля, ехать на ливонские рубежи и, покуда князь Александр не вернется, быть там воеводой.

- Не обессудь, что мало даю с тобой воев, ныне каждый ратник на счету, - закончил он.

Воевода молча поклонился, только шрам на его смуглом от ветра и солнца лице заметно побледнел, выдавая напряжение, - шутка ли возглавить новгородские порубежные полки!

Тяжело шагая, Матвей Клык направился к лучникам, стоявшим невдалеке. Никита Петрилович взялся, не глядя, за высокую луку седла саврасого жеребца, подведенного стремянным, с натугой приподнял себя над конем и опустился в седло, украшенное искусно вырезанными костяными накладками в виде птиц и зверей, и поскакал по деревянным мостовым к мосту через Волхов, на другом берегу которого, на Торговой стороне, на Ярославовом дворище, стояла церковь Ивана на Опоках, где толпилось уже немалое количество народу, ждавшего его распоряжений, накопились и другие дела, связанные с ратными тяготами.

Степан же Твердиславич остался стоять на вечевой степени. Он опять снял тяжелую и жаркую меховую шапку, остужая голову, когда к нему подошел боярский сын Федор и, низко поклонившись, сообщил, что домой посадник может отправиться в возке, о котором он, Федор, позаботился. Голоса на вече боярский сын Федор не имел из-за того, что до сих пор, несмотря на свой не очень-то молодой возраст, не отделился от отца - видно, понимал, что на отцовских хлебах жить вольготнее. Посадник отпустил Федора, сел в парадный возок и отправился восвояси. Появился Федор в доме у Михалкова совсем недавно, как раз в тот роковой день, когда Александра рано поутру отправилась на рыбалку. Окончательного мнения о нем Степан Твердиславич еще не составил, но что-то коробило посадника. «Уж больно услужлив». Поднявшись в свою горницу, махнул он одному из множества ожидавших его людей, что можно войти, и закрутилось, завертелось колесо. Дел было невпроворот, но Степан Твердиславич вновь ощутил силу и уверенность, которые так нужны были ему в эти дни.