Только теперь, после этой длинной тирады, он осмелился поднять глаза и встретиться взглядом с чернотой ее глаз, непримиримых даже в мучениях. Но вместе с тем Кыржэ внезапно заметил в ее глазах и такое, что крайне удивило его: материнскую нежность!

Открытие оглушило, но вместе с тем и обрадовало эксперта.

 — Да, да… Умрет твой маленький беби, — оживленно проговорил он, легонько прикасаясь ладонью к животу Илоны. — Пойдет на прокорм червям. Пойде–е–ет… Красавица ты моя молдаванка! — зашептал он ей на ухо. — Неужели и тебе захотелось продать родную землю, разделить между венграми и русскими? Неужели? Эх ты… И хоть бы уж делала это в Кишиневе — так нет же, полезла в огонь, за границу…

Илона, бледная, ничего не замечавшая вокруг — она все время прислушивалась к себе, — изо всех сил ударила по руке–каракатице, тянувшейся к ней.

Но это как раз обрадовало эксперта.

 — Ага, значит, жива? Руки действуют — только речь потеряла? — В возбуждении он еще ближе подступил к женщине. — Нашелся в конце концов какой‑то идеалист из ваших, сумевший задрать тебе подол? Наверно, не знаешь даже, как зовут? Или же выбрала кого‑нибудь из «оккупантов»?

 — Он мой муж! — захлебнувшись отчаянием, воскликнула Илона.

 — Чего нет, того нет, — проговорил он, стараясь скрыть нотки торжества в голосе. — Он тебе чужой, иначе не бросил бы на произвол судьбы, не покинул перед лицом смерти…

Теперь можно было оставить ее, пусть прислушивается к тому, что происходит внутри, под сердцем… Эксперт подал знак Кранцу — немец может уходить — и, мгновенно сообразив, что, сопротивляясь, она защищает ребенка, внезапно охватил руками, как можно сильнее сжимая, ее тело.

 — Мадьярочка, Мадьярочка!.. С каких пор я пытаюсь напасть на твой след, — он во что бы то ни стало хотел сломить ее. — Кажется, уже должна попасться — но, смотришь, нет, ушла! Каких только сетей не расставлял, каких ловушек не подстраивал! Вот, думаю, все, не вырвется, — и все равно ускользала, точно песок между пальцами. Но вот наконец, видишь, — он еще крепче стиснул ее, — ты у меня в руках, живая, можно прощупать пальцами… Сама грозная коммунистка, не какое‑то привидение!

Закрыв глаза, Илона вырывалась из его жилистых рук, когда же наконец это ей удалось и она повалилась на койку, он снова подскочил к женщине.

 — Эйсебио! Эйсебио! — Окликая Кранца, даже собираясь выбежать за ним в коридор, эксперт даже не подумал оглянуться — немец все время был в камере, разве что слегка переместился вместе со своим стулом, чтоб не выпускать из поля зрения арестованную.

 — Зо–о! — озабоченно проговорил Кранц, указывая пальцем на Илону, дескать, что это — потеряла сознание?

Кыржэ торопливо подбежал к порогу камеры, оглядел толпившуюся за дверью свиту и поманил кого‑то пальцем.

 — Подойди ко мне, Мындряцэ! Со своими усами и бакенбардами тебе только в гареме потаскух царствовать — ни одной порядочной женщиной никогда не овладеть! — Он позвал его в камеру, подвел к потерявшей сознание Илоне. — Смотри, проходимец: Елена Болдуре, она же мадьярка, она же Илона, в конце концов… заговорила! Парашютист — ее муж, отец ребенка. Проводя допросы, нужно было нажимать только на одно — на материнский инстинкт. Кранц! Чем это вы там занимаетесь?

Немец делал арестованной искусственное дыхание. В конце концов он легонько шлепнул ее ладонью по животу, даже прослушал его — так делают врачи при осмотрах, затем недовольно забормотал:

 — Материнский, материнский… К свиньям!

Однако Кыржэ не обратил внимания на его брюзжание. Достав из кармана носовой платок, по–деревенскому большой и аккуратно сложенный, он стал вытирать пот со лба.

 — Заключение в карцер до сих пор не приводило ни к каким результатам, — громко, чтоб было слышно за дверью, проговорил он. — Более того, только вредило расследованию.

Он стал ходить по камере медленным, размеренным шагом, словно подлаживаясь под течение мысли.

 — Когда заключаешь этих фанатиков в карцер, они только ожесточаются, становятся еще более несгибаемыми. Вообще ни на кого больше не рассчитывают, только на самих себя. — Он остановился перед дверью, когда же кто‑то бросился открывать ее, дал знак не торопиться. Еще раз оглянувшись, эксперт посмотрел на койку, где лежала Илона. — Когда придет в себя, переведите в салон…

 — …для ожидания! — договорил Мындряцэ. — Там дамочке будет веселее…

 — Мда–а… — Эксперта возмутила эта наглая выходка: такой отменный, рафинированный садизм и в то же время полнейшая беспомощность на допросах. — Я бы отменил даже режим камер. Действенным по–прежнему остается только один метод…

 — Взвод, пли! — снова перебил его Мындряцэ. — Лучше не придумаешь!

 — К сожалению, — угрюмо продолжал эксперт, и теперь слова его заставили свиту насторожиться, — никто из нас не задумывается над тем, что, расстреливая коммунистов, мы позволяем им уносить в могилу и сведения, которыми они располагают!

Кыржэ порой приводили в негодование какие‑то особенные, исключительные случаи, но даже и тогда притворство эксперта не знало границ. Подчиненным, разумеется, эта черта шефа была хорошо известна.

 — Не предсмертный хрип, не падаль нам нужна — признания! Сведения и еще раз сведения! — стал кричать он на ходу. — Ведь они связаны между собой самым тесным образом: явки, пароли, типографии, склады оружия. Цепочка связных, партизанские муравейники, диверсанты — каждого из них мы обязаны обнаружить, распознать! Эта девка, выполнявшая задание чрезвычайной важности, располагает секретными сведениями, от которых зависит многое. По нашим предположениям, ее послали отсюда со строго секретной миссией, но схватили там, куда прибыла, — мы этого не смогли. Вернули — получайте, пожалуйста, и что же дальше? Значит, ты ее допрашивал? — эксперт впился глазами в лицо Мындряцэ. — Говоришь: допрашивал? И чего добился? Отвечай, что молчишь… То‑то. Только одного: смертного приговора? Прошу прощенья, но падалью в первую очередь может стать… впрочем, скорее всего первым на тот свет уйду я!

Кыржэ повернул ключ в скважине и толкнул дверь.

 — Входи, входи, не стесняйся! — обратился он к кому‑то одному, тем самым вынуждая остальных податься назад. — Мындряцэ, где ты там, покоритель женских сердец? — подозвал к себе агента Кыржэ; остальные, те, кого он не окликнул, напряженно застыли: ничего хорошего этот оклик им не сулил. — Помоги коллегам устроиться поудобнее…

Да, да, теперь уже никто из четверых не мог надеяться на то, что Кыржэ окажется милосердным. Ждать добра подчиненным не приходилось… Еще бы, если арест руководителя подпольного центра патриотов все еще оставался под сомнением, поскольку арестованный не сознавался, даже не называл своего настоящего имени. К тому ж эти два парашютиста, миссия которых до сих пор оставалась загадкой. Не говоря уже о светильнике, взорвавшемся в соборе. Диверсии, акты саботажа. Но самым грозным, заставлявшим вздрагивать при одном упоминании, был совсем свежий случай, когда на воздух взлетел эшелон с вражескими солдатами. Уж тут следовало найти хоть какое‑то оправдание, хотя, конечно, вряд ли это к чему‑либо приведет. Немец требует данных — имена, точные адреса виновников, — но где они, эти данные?

В кабинете стояла зловещая тишина. Кыржэ предстояло решить, кого и когда… Теперь уже ничто не поколеблет его решения… Только кого он отдаст в жертву? Кто из них будет первым?

«Мындряцэ», «зверь с благородной фамилией», как прозвал агента кто‑то из его жертв, исключался: он — бессарабский немец, к тому же садист с заслугами. Чья ж тогда очередь?

Косой… В сапогах, брюках галифе, рубашке с закатанными рукавами и с подтяжками — ни дать ни взять старательный, занятый делом труженик…

Жребий падет на него. Даже если об этом еще не сказано. Хотя о чем тут говорить, если на лбу у него печать — и не только на лбу, даже эти пальцы, тонкие, бледные, с посиневшими ногтями, отдают болезненной, смертельной белизной!

Косой ни на кого не смотрит, боится даже повести краешком глаза. Да и не может, ведь как–ннкак косоглазый… Ему трудно даже сосредоточить взгляд по той же причине, но еще и потому, что не на чем. Вокруг — пустота, отчужденность…