С тех пор журналист стал своим в доме Извольских. Он являлся всегда чисто выбритым, в хорошо отутюженном костюме, безукоризненно кланялся направо и налево, не забывая спросить Инну Филипповну о ее цветах. И когда снимал пиджак и оставался в белой сорочке с чуть ослабленным галстуком, то и в этом нарушении безукоризненности проглядывала тренированная небрежность в границах той вольности, которую может себе позволить воспитанный человек в мужской компании. Понравился он и металлургу, тут же предложившему Одинцову познакомить его со своей бабушкой, бывшей журналисткой.

– Особа презабавная. Вам понравится, вот увидите!

На лице Одинцова появилось сложное выражение комического восторга от перспективы познакомиться с «забавной бабушкой, которая ему понравится», однако он пообещал прибыть на плов, который металлург грозился «изобразить» из ханского риса по случаю того, что его работа в области жаропрочных сплавов принята на рассмотрение Комитетом по Государственным прениям.

– Есть надежда? – спросил Одинцов, почтительно понизив голос.

Игорь ответил косвенно:

– То, что сделали мы, никому до сих пор не удавалось.

– Ну, помогай вам бог.

Они доигрывали пульку, когда в прихожей послышался громкий, с придыханиями, как от быстрой ходьбы, голос Томки, приветливо сетующей Инне Филипповне на никудышнюю погоду. У Долотова медленно и гулко забилось сердце. Не решаясь повернуть голову, чтобы посмотреть в проем раскрытой двери, он делал вид, что размышляет над картами. Еще не слыша и не видя ее, он знал, что она пришла, здесь, среди всех других шагов он различал ее шаги, и внутренне замирал в ожидании ее взгляда, представляя, каково будет ей узнать его и что она почувствует при этом.

Наконец шаги затихли, несколько секунд в дверях слышался легкий шелест, шевеление, дыхание вошедших. Витюлька представил сначала девушек, потом мужчин, в только тогда, превозмогая страх и смятение, Долотов повернул голову, поднялся… —

На Валерии была черная юбка, красная кофточка и черно-оранжевая косынка, повязанная вокруг шеи.

И едва Долотов взглянул на нее, как сразу понял, что ничто до этой минуты так не уличало его в виновности гибели Лютрова, как вид стоявшей в дверях высокой девушки, – так действенно, так отчаянно напоминала она Лютрова.

«Только такой она и могла быть», – подумал Долотов, хотя и не смог бы объяснить, почему эта мысль пришла ему в голову.

А Томка, оглядев незнакомых мужчин, улыбнулась по-своему, немного застенчиво, будто и рада была выглядеть не так привлекательно, да ничего не может с собой поделать.

Валерия присела на большой старинный диван, и теперь Долотов совсем близко увидел ее темные и какие-то неуверенные глаза.

Переводя их с одного лица на другое, Валерия на несколько секунд задержала взгляд на Долотове.

«Так это вы? – прочитал Долотов на ее лице. – Тот самый, ненавистный мне, везучий человек…»

«Что же теперь делать?» – мысленно ответил он.

По тому, как Одинцов вдруг засуетился, торопливо надевая пиджак и присаживаясь на другой край дивана, по нацеленному на Валерию вниманию, которое чувствовалось в каждом движении журналиста, было ясно, что она произвела на него впечатление.

– Вы тоже летчик? – не очень заинтересованно спросила Валерия, не зная, что сказать в ответ на вежливую пристальность, с какой рассматривал ее Одинцов.

– Был, – ответил за него Долотов, подмываемый неприязнью к журналисту, к этой его свободе в общении с Валерией, к самой возможности такой свободы. – Но ему стало скучно. Теперь он писатель. Привлекает девушек своим внутренним миром. Писатели понимают толк в красивых девушках, – сказал Долотов, ловя себя на желании выглядеть грубым и бесчувственным в глазах Валерии.

Одинцов снисходительно улыбнулся и поглядел на Baлерию так, словно приглашал ее познакомиться с той манерой шутить, какая принята между ним и Долотовым.

– В этом все понимают толк, – заметила Томка. – И писатели и дворники. Верно, Игорь? – По свойству всех привлекательных женщин она старалась обласкать своим вниманием самого неприметного из мужчин.

Испросив позволения закурить, Одинцов протянул Валерии пачку дорогих сигарет.

– Она не курит, – упреждая ответ Валерии, сказал Извольский.

– И правильно! – так же решительно согласился Одинцов, как только что предлагал закурить. – Теперь, куда ни глянь, всюду дамы чадят.

Тихо вошла и что-то сказала сыну Инна Филипповна.

– Позвонки, чай с пирогами будете? – спросил Извольский и тут же повернулся к матери. – Будут, ма.

– Так и неизвестно, что произошло с самолетом? – спросил Игорь, когда Инна Филипповна вышла.

В наступившем тягостном молчании все, кроме Игоря, посмотрели в сторону Валерии, и она смешалась, не зная, как следует вести себя. Глаза ее сухо блестели, а вслед за минутной бледностью на лице проступили красные пятна. Глядя на нее, ни с того ни с сего покраснела и Томка.

– Витя говорил, самолет взорвался, – сказала Валерия, почему-то решив, что от нее ждут каких-то слов. – Я ничего не поняла…

Извольский и Долотов переглянулись.

– Никто ничего не понял, – хмуро сказал Витюлька. – В том-то и дело, никто ни черта не понял.

– На Западе в этом случае ссылаются на божью волю, – вздохнул Одинцов.

«Тебе-то что? Ты чего лезешь не в свое дело?» – мысленно одернул его Долотов, по-прежнему находящий что-то защитительное в своей грубости.

– Бога нет, – негромко отозвалась Валерия таким тоном, словно безуспешно пыталась найти бога.

– Есть. – Долотову показалось, что он понял, какой бог ей нужен.

Одинцов повернулся к нему с выражением заинтересованного ожидания на лице, и это насторожило всех.

– Не тот, в которого вы не верите. Хотя и это неплохой вариант. Ничем не хуже других.

– По-моему, все они одинаковы, – перебил Одинцов, небрежно махнув рукой. – Все происходят из неспособности человека понять мир и самого себя. Богов рождает спрос на божественные откровения, то бишь всепонимание! А поскольку даже самого захудалого божка принимают за субстанцию, за начало всех начал, остальной идет как по маслу. Боги все слышат, все видят, все понимают, они безначальны и всемогущи. Боги дают законы племенам людей, на всякий случай оставляя между ними беззаконие…

«Ну не сучий ли сын! – думал Долотов. – Кто тебя просит с твоей грамотой?»

– Не понимаю… – Валерия хотела что-то еще сказать, но Долотов перебил:

– Думаете, он понимает? В его голове всего навалом про всякий случай. Только копни. Писатели! Они всех превзошли. Строчат, советуют, наставляют, как жить, а дома жены дерутся…. Затейники.

Углубленно тасуя карты, Игорь прятал улыбку. Томка косилась на Долотова с опасливым любопытством, будто высматривала в нем нечто враждебное.

– А у вас какой бог? Удача, наверное? – спросила она.

– Удача – бог дураков и жуликов, – сказал Долотов.

– За удачу все-таки благодарят богов! – тонко улыбнулся Одинцов.

– Удача – это выигрыш.

– А если на карте жизнь?

– Чья?

Одинцов глянул в потолок с видом человека, который снимает свою кандидатуру.

– Мертвым никто не завидует, – сказала Томка.

– Только в отличие от живых мертвые сраму не имут. Одинцов заговорил о совести. Он вообще был склонен к серьезным разговорам в присутствии хорошеньких женщин… если рядом были мужчины. А Томке стало скучно.

– Ладно вам, в философию ударились. Кому погадать?

И пока она раскладывала карты и скороговоркой, на цыганский манер, предсказывала Игорю казенные хлопоты, Одинцов что-то негромко и старательно говорил Валерии, заставляя ее внимательно слушать, разглядывать его лицо – то ли настороженно, то ли с надеждой.

«Что он ей внушает? Свои взгляды на вещи? А на кой черт ей знать, во что верит и чему не верит Одинцов?» – подумал Долотов, глядя, как улыбается Валерия негромким словам журналиста, как он усаживает ее за стол, услужливо ставит поближе к ней чашку с чаем.