Гяориа уронила вилку:

— То есть вы хотите сказать, что просили шефа присутствовать сегодня на этом кофе?

— Хотел просить. Но господин профессор неважно себя почувствовал.

Они были явно смущены. Фернан Браганс рассматривал его через стол, как только что обнаруженную в супе муху. Губы Сима Конселыоша кривились. В воздухе повисла тяжелая неловкость.

— Хочу танцевать! — сказала Тат.

…Они танцевали. Тат заслоняла собой натянутые яйца коллег, ее голубые глаза чуть щурились, руки обнимали плечи Жиля.

— Я сказал им что-то не то? — быстро спросил он.

— Та-та-та, — напевала она, — какое приятное танго… Вы будете у директора Дорта?

— Вероятно.

— Не "вероятно", а "да". У директора надо быть. — Она смеялась. — Вам послано приглашение.

Жиль вспомнил: госпожа Тат Исканди была правой рукой Дорта, об этом ему уже говорили. Директор Дорт был коммерческий директор института. Института Нормана ди Эвора… Потому Дорт назывался пока не директор, а директор коммерческий…

— Там будет секретарь Советника, — сообщила Тат, многозначительно понизив голос.

"Какого еще Советника?" — хотел спросить Жиль. Год назад произошла очередная реформа управления и чин Советника остался как будто только в армии.

— Секретарь Советника господин Рибейра. Вы еще не знакомы? Он придет немного раньше, погуляет в саду. Он блондин средних лет и среднего роста. Вы поняли? Он будет гулять по саду…

Она сделалась вдруг почти серьезной и теперь шептала ему в ухо, отчетливо произнося слова, будто призывая понять, запомнить… Будто бы передавая пароль, секретные сведения, место явки… Жиль даже приостановился:

— Зачем вы мне это говорите?

— Просто так. Болтаю. Отведите меня на место.

В целом первый вечер в обществе новых коллег прошел довольно неловко. И он не мог даже понять почему. Неловкость возникла, когда заговорили о шефе, это бесспорно. Может быть, у них вообще не принято говорить об этом достаточно щекотливом вопросе?..

Жиль думал так, поднимаясь к себе, нашаривая в кармане ключ. Он остановился на лестничной площадке, достал сигарету. Внизу стукнула дверь. По ступенькам в халатике и мягких спальных туфлях поднималась Глориа Фонте. Действительно, он совсем позабыл: Глориа жила в том же доме для ассистентов. Он провожал Тат, а она поехала домой сразу и теперь возвращалась, видимо, от соседей или брала внизу вечернюю почту.

— Госпожа Фонте!

Она остановилась.

— Госпожа Фонте! Почему всех смутило, что я хотел пригласить профессора Эвора?

— Потому что никто не верит, что вы хотели.

— То есть как? — Жиль опешил.

— Вы правда хотите пояснений? Профессор ди Эвор не видится ни с кем с вечера четверга до утра понедельника. Это общеизвестно. Так что если бы вы на самом деле хотели…

У нее было чуть сонное лицо. Жиль вдруг икнул. Потом икнул еще раз.

— Но я, ик… провинциал… ик.

— Провинциалов не приглашают ведущими ассистентами Королевского института. Военное ведомство хочет прибрать нас к рукам, и все уверены, что вы — человек Советника…

Глава 3

В это утро трамвай опаздывал. Обычно он был на углу за домом ровно без пяти семь. Тогда Ани успевала не спеша раздеться, поправить прическу. Позже приходили другие учителя, в учительской становилось шумно…

В общем-то, это, наверное, была болезнь: ей было не по себе, когда на нее смотрели. А в этой зоркой женской толчее она — новенькая провинциалочка — тем более чувствовала себя небезопасно… Вот уже месяц Ани работала младшим преподавателем в пригородной школе недалеко от Этериу.

Трамвай тащился по узким каменным коридорам, потом по пустырям, где небоскребы торчали вперемешку с сараями. Тут переполненный вагон пустел, и Ани уже почти одна вырывалась в поля… Впрочем, по понедельникам пассажиров и вообще было мало: соседствующий со школой завод начинал в этот день на час позже.

Трамвай опаздывал на десять минут. Ани села одна в самом конце. Поля тянулись желтые, мокрые. Капли дождя свисали с проводов. Вдруг стекла задребезжали, передняя скамья ударила ее в грудь.

— Выходи, приехали, — зло буркнул на весь вагон усиленный магнитофоном голос.

Конечно, можно было дойти. Может быть, успеть даже к началу урока. То есть к началу надо было успеть непременно. Во всем Этериу (каждый знал это), боролись за точность, а она не взяла даже справки от водителя. Наверное, справку следовало взять: "Авария на трамвайной линии, не переводятся стрелки…" Но уж тогда опоздала бы обязательно. То есть, конечно, убить ее не убьют. Просто кто-то из учителей громко скажет: "Анину Дапапос к директору".

И все обернутся… При одной мысли об этом Анн вздрогнула. Ей всегда было мучительно неприятно, когда громко произносили ее фамилию. Почему-то в этом чудилась обида, обида и насмешка; она понимала, что это глупо. Директор был, кажется, приличный человек, но все равно: оправдания, объяснения… И все смотрят тебе вслед.

Она бежала, перепрыгивая через лужи. Потом остановила себя: надо было не бежать, а идти, но зато идти ритмично. Важно войти в ритм ходьбы, тогда не устанешь даже на каблуках. Оставалось еще километра два или чуть больше.

Каблуки мягко ударялись в мокрые листья. Они лежали по краям асфальта яркими полосками. Дома, в Ирпаше, Ани собирала их с первоклашкамн, составляла букеты. А второклассники делали человечков из желудей — целые бытовые сценки… Здесь школа была общеобразовательная, не художественная, даже не с художественным уклоном, ей удалось найти работу только в обычной школе — просто преподавать рисование.

Ани вздохнула: в конце концов это тоже не так уж плохо — дети любят рисовать. Важнее казалось скрыть это от Жиля. Была у него такая склонность — к трагедии. А тогда уж человеку не объяснишь ничего… В общем, это был тот случай, когда Ани предпочитала врать. Она придумала роскошный вариант: художественный колледж, чуть ли не академия. Но это оказалось не нужно — Жиль ни о чем не спросил… В Ирпаше лицо Жиля всегда было повернуто к ней, она так его и помнила: обращенное к ней лицо. Здесь, в Этериу, он все время был как бы в профиль…

Хорошо, что она торопилась: при быстрой ходьбэ мысли сталкивались, перемешивались… В глубине души Ани всегда сомневалась, умеет ли она вообще думать. Иногда со смехом она в этом даже признавалась: "Думать художников не учат — только смотреть". Смотреть она могла и на ходу. Дождь перестал. Но хотя уже рассвело, фонари вдоль асфальта продолжали гореть тусклым, белесым светом. Длинная уходящая вдаль петля блеклых огней… Ее всегда привлекала именно эта тема: огни не в темной ночи, а в белых, уже светлых сумерках… Вот, вот оно: молочное небо просвечивает, белый туман сияет. В Этериу она не писала еще ни разу, но теперь багаж наконец прибыл, мольберт можно будет установить за плитой у окна…

Ани снова почти бежала. Бежала вприпрыжку. Светящаяся молочно-белая дымка — Ани представляла ее на полотне: картина, состоящая из неба на три верхние четверти. А с самого бока вырывается вверх фонарь, длинный фонарь, похожий на шею жирафа.

Ани сама не заметила, как запела. Ритм этой детской песенки — это был ее секрет, ее талисман — для удачи. И она почти всегда напевала про себя.

Плывет по лужам, по гнилью, по слякотной дороге И знать не знает про свои невымытые ноги.

— Садитесь. Пожалуйста.

Ани вздрогнула, обернулась. Возле нее бесшумно притормаживала черная машина. Водитель уже открыл дверцу. Дорога была совершенно пустынна, но машина удивительно точно вписывалась в пейзаж, она только подчеркивала бесконечность асфальта, одинокость ярких листьев.