Конечно, был предусмотрен и вариант возвращения без вести пропавших звездолетов. По инструкции, если корабль не имеет связи с базой, он обяаан, оставаясь на орбите, выслать разведочный космолет. Обычно так и поступали звездолеты-* безвестники". Тогда автоматически включается земная служба обеспечения космических полетов, и мощная приводная система бережно приземляет космолеты в специально оставленном для их приема заповеднике. Кстати, поэтому он так и выжжен — его опалили тормозные двигатели прибывающих кораблей. Разумеется, не "безвестников", а "регулярных". "Аврора" — случай исключительный. И все кончилось бы вполне благополучно, если б не Лест. Никакие звездолеты в ближайшее время не ожидались, и Высший совет астронавтики разрешил Лесту использовать заповедник для съемок фильма.

— Я был в восторге, поскольку получил в свое распоряжение самую достоверную натуру. Заповедник напоминал местность после ядерного удара. Перед началом "сражения", когда все "войска" находились на исходных рубежах, а вся сложная автоматика машин была приведена в действие, я получил сообщение о приближении космолета. Рекомендовалось съемки прекратить, "дабы, — как говорилось в сообщении, — батальными сценами не ввести в заблуждение наших дорогих йредков". Но слишком был велик соблазн закончить работу, которая подготовлялась месяцы. Тем более что я надеялся до выхода космолета на посадку всю массовку закончить и машины убрать. Впрочем, — закончил Лест, — я ни о чем не жалею, раз мне первому посчастливилось познакомиться с вами — выходцами из прошлого века…

Мы обрушили на юношу десятки вопросов. Порайонные тем, что радиоволны, как носители информации уже не используются, мы очень хотели знать, чего же еще теперь нет на Земле. Оказалось, многого. Нэ было отравителей воздуха — автомобилей с двигателями внутреннего сгорания; безжалостного сведения лесов для выработки бумаги; выращивания на убой животных для получения мяса и шкур…

Изменился даже спорт. Совершенно забыт бокс, — по выражению Леста, "игра, недостойная человека", исчез дикий ажиотаж вокруг хоккея и футбола, и они не собирают более на стадионах тысячные орущие толпы "болельщиков", неизвестно и само понятие "бoлельщик".

— В новом обществе каждый человек — прекрасный спортсмен и при желании, посла непродолжительной тренировки, сам способен ставить любые рекорды…

Небо над нами засверкало сотнями летательных аппаратов странной, непривычной формы.

— Прибывают те, кому надлежит торжественно встретить вас, — пояснил Лест и, лукаво покосившись на Майкла, добавил: — Так что примите внушительный вид. И, пожалуйста, не проговоритесь о маленьком недоразумении, которое по моей вине произошло, а то ох и намылит мне начальство голову!

— А оно у вас есть?

— Еще какое сердитое!

Мы засмеялись и почувствовали себя как-то поспокойнее в этом новом мире.

— Обещаем! — великодушно сказал Майкл. — В прогнозировании будущего я, признаю, заблуждался: к счастью, человечество выжило. Но все-таки в одном я оказался прав… Вы, Лест, сказали, что в съемках стремились к полной достоверности, а фильм-то ваш — о войне тысяча девятьсот девяносто первого года. Выходит, была она?

— Опять моя непростительная оплошность, — подмигнул мне Лест. — Забыл упомянуть, что экранизирую я научно-фантастический роман. Для "Истории Всемирной Фантастики" я получил задание дать иллюстрацию на тему "Ошибочные социальные пророчества некоторых фантастов двадцатого века о грядущем регрессе общества и неотвратимой гибели человечества". Вот и пришлось взять типичный образчик их писаний — роман-антиутопию о якобы неизбежной третьей мировой войне.

Три месяца назад еще в Ирпаше Жиля разбудил треск телефона:

— Привет, Жилли!

Это был брат отца.

— Алло! Дядя Мигель! Что-то случилось?

— Жилли, слушай меня! Удача!

Телефон затрещал.

— Алло!

— Ты слышишь меня? Жилли! Ты приглашен…

Слышимость была ужасная.

— Алло! Алло! Приглашен… — тонуло в лязге. Вдруг все смолкло.

— …ассистентом самого Нормана ди Эвора! — явственно и изумленно сказал дядин голос.

И телефон отключился.

Жиль перешагнул порог, поставил портфель на тумбочку, начал разматывать шарф. Ани отступила к стене и смотрела оттуда, как он это делает. Он видел, не глядя, подергивающийся уголок ее века. Конечно, это было нелепо: портфель надо было просто бросить; бросить портфель и прижать ее к себе, захлопывая дверь спиной… Жиль заставил себя обернуться. Профиль ее был безмятежен, чуть безмятежнее чем нужно.

Он не видел ее неделю: его машина, отправленная багажом, еще не прибыла из Ирпаша, а подземкой тут было не меньше часа в один конец… Надо было, позвонив, подойти вплотную к двери и шагнуть к ней, как только она откроет…

Уголки губ загибались у нее вверх. Каждую зиму губы трескались: она облизывала их на морозе. Ирпаш севернее Этериу, в ноябре там уже холода, и в день отъезда губы у нее были уже шершавые и колючие. Поезд тронулся, они стояли в купе над брошенной кучкой чемоданов, а губы были колючие с легким привкусом крови.

Здесь, в Этериу, была еще не поздняя осень, но губы так и не зажили: поперек нижней темнела ссадинка…

По приезде в столицу они сняли комнату на окраине: это был единственный адрес, который удалось раздобыть еще дома, а прибыли они ночью, отелей Жиль опасался, так как не знал, удовлетворятся ли в них записью самих постояльцев или потребуют документы.

Предчувствие не обмануло его: они требовали документы. Документы требовались во всем Этериу, во всех отелях, гостиницах, ночлежках. Полиция работала здесь прекрасно. И кроме обычной полиции здесь была еще полиция нравов, комитет по борьбе за нравственность и бог знает что еще… В рекомендательном письме к хозяйке Ани и Жиль значились как молодые супруги.

Он не был у нее неделю. И теперь она стояла перед ним с безмятежным лицом. "Все в порядке, — говорило лицо, — я довольна".

Последний год в Ирпаше он ездил к ней ежедневно. Она была учительницей в маленьком поселке, в двадцати милях от городка. Днем он обычно бывал спокоен: днем их отношения придавали ему увереннести. Коллега и школьный друг Мануэл только присвистывал: "Похоже, ты обзавелся бабой?"

К вечеру уверенность пропадала. Уверенность пропадала, он гнал машину взвинченный, почти испуганный, последние минуты перед поворотом казались ему бесконечными. За поворотом появлялась калитка и возле нее Ани в большом пуховом платке.

Когда они почему-то не встречались, он звонил ей Еечером попозже. Они лежали уже в постелях в двадцати милях друг от друга. Он знал: телефон стоит у нее на животе поверх одеяла. Телефонный аппарат, сделанный под старину, с трубкой, обвитой бронзой, соскальзывал, валился набок, и они разъединялись, перезванивали снова, и при этом набирали номер оба сразу и никак не могли дозвониться. Говорили долго и тихо, срывающимися голосами.

Здесь, в Этериу, телефона у Ани не было.

Она стояла, прислонившись лопатками к степе. Улыбнулась. Лицом своим она владела прекрасно — это была обычная ее улыбка: над уголками губ дрожали ямочки. Даже треснувшая нижняя губа растянулась точно до нужного предела. Жиль ощутил боль не зажившей еще ранки. Пора было что-то наконец скакать:

— Я встретил на лестнице хозяйку.

— Надеюсь, вы мило раскланялись?

Спрашивая и все еще улыбаясь, она оторвалась от стены и пошла. Передняя была узкая, Жиль загораживал дорогу, и она прошла мимо него, как можно дальше отклонив лицо и все же задевая его волосами. При этом она старалась сохранить (и сохраняла) спокойно-приветливый вид… Подошла к плите, качала возиться с чайником.