— А? Телефон? Нет, — мама качает головой, — не помню. Где-то должен быть записан, наверное…

Я смотрю на них. И наверное, это может прозвучать дико, но думаю я не о том, как и куда мы поедем, и не о том, что дед умер, а о том, что мы всё ещё во сне, и он, кажется, вовсе не собирается пропадать. Странно, это странно, и мне это не нравится, совсем не нравится. Я вообще сплю? Или нет? Я окончательно запуталась; «реальность» и сон переплелись, и теперь я не знаю, где я. Можно ли отсюда проснуться, или это уже не сон? Что вообще со всем этим делать?

Мне страшно. Мне очень страшно.

…

Часть четвёртая.

Глава 10. Лохматый: Свобода.

Эх, тесно всё-таки у нас на кухне.

А сколько раз думал: вот бы выкинуть из квартиры всю эту самолётную дребедень, — это же сколько места сразу освободится!

Ну конечно, мечта же. Теперь, оставшись без своего мирка, я понимаю, насколько слаб и зависим человек. Отбери у родителей их самолёты — что у них останется? Отбери у Матрицы его виртуал — что у него останется? Отобрать сны у Сони, конечно, не так-то просто, но наверняка возможно, медицинскими средствами, фармацевтическими.

Что останется им? Что они будут делать? Чем станет их жизнь? Да и смогут ли они вообще жить после подобного?

А ведь подумай, Кот: для того, чтобы всем нам начать новую, нормальную жизнь — насколько это вообще возможно, — у нас нужно как раз отнять всё то, чем мы живём теперь. Логичная, хотя и не всегда срабатывающая схема: разрушить старое, чтобы создать новое. «Freedom is just another word for nothing left to lose»(12), пела Джанис Джоплин. Или как там было у Паланика в «Бойцовском клубе» — «только потеряв всё, мы обретаем свободу».

Тебе, Кот, терять было нечего. Всегда. Ты, безусловно, была связана с нами семейными узами, но едва ли они имели для тебя первостепенное значение. Впрочем, было бы неверно утверждать, что дорога для тебя важнее всего. Как только сосредотачиваешься на чём-то одном, тотчас же теряешь всё остальное. Путь — это не то, что мы выбираем, Путь — это То Самое, невысказанное, сокровенное, вечное и вечно переменчивое, то, что всегда на сердце. Путь — это то, что выбирает нас. Каждый раз. Каждого человека. Просто не у всех хватает мужества (безрассудства, безумства, силы духа, и тому подобного) понять это и принять. У меня вот не хватило, зато у тебя — с лихвой.

А у них, у родителей? Или у Матрицы с Соней? Как думаешь?

Люди такие разные. Мы такие разные, и кто знает, что будет с нами завтра. «Секрет» того, что мы прожили столько лет в таких условиях и не повыходили из окон, не попереубивали друг друга, или ещё каких дел не понаделали, — секрет в том, что мы всегда жили одним днём. Не думая ни о вчера, ни о завтра. Во всяком случае, это справедливо по отношению ко мне и, думаю, к родителям. Чем жил Матрица — я не знаю, он никогда об этом не говорит, но я думаю, что в этом он от нас отличается. В известном смысле он куда нормальнее, чем все мы. Соня — экзотический персонаж, девочка-волшебница, живущая в нашем бренном мире лишь наполовину. Её когда-то учёба, а потом работа — не более чем прикрытие, как человеческая деятельность для инопланетян в «Людях в чёрном». Порой мне кажется, что она мудрее всех нас, вместе взятых. Ну, может быть, за вычетом тебя, Кот.

Хотя кто знает?

Я теперь понимаю: ты добилась для меня именно свободы. Если выкинуть фикус из горшка, он перестанет быть фикусом, и станет просто мусором на асфальте. Его подберёт дворник и отправит на свалку; там он сгниёт, и из этого перегноя однажды вырастет самая обычная трава.

И я теперь не просто неприкаян, — я свободен. Я могу идти куда угодно и делать из себя что угодно. Ну, разве что мне нельзя пропадать — я же обещал Соне. Она боится, я чувствую. Она всегда относилась ко мне чуть-чуть иначе, чем к Матрице. Не знаю, почему. Мы ведь оба затворники, оба обожали тебя, Кот… Словом, не считая того, что я гуманитарий, а Матрица — технарь, между нами не так уж много различий. И всё же Сонная почему-то выделяла меня, а не его. С другой стороны, его это, кажется, никогда не волновало…

Безумный сегодня денёк всё-таки, — правда, Кот? Наши дни здесь всегда протекали медленно и сонно, мы же никогда не считали ни часов, ни дней… Ну хорошо — я не считал. Стану говорить за себя, пожалуй. Так вот.

А тут… Столько всего успело произойти — просто не верится. А ведь ещё это письмо, из Рубецкого… Что в нём? И почему Сони так долго нет? Странно…

Эта кухня… Помню, у нас была большая кухня на Кутузовском. Я, правда, тогда я был мал; возможно, из-за этого она казалась мне такой огромной. Но — конечно же! — этот объём без труда скрадывался горами самолётного хлама. Останкинская кухня была уже поменьше, а эта, тушинская — вообще крохотная. Удивительно, как родителям удалось запихнуть самолётный хлам и сюда. Впрочем, у нас ведь нет обеденного стола, — вот и нашлось местечко. Но какая же всё-таки теснота…

Раньше я частенько думал: неужели они не понимают, что самолёт, даже один, в квартире построить невозможно? Тут и жить-то негде, и это при том, что у нас так мало вещей. А они — самолёт… В смысле, самолёты. Но, наверное, они об этом попросту не задумывались. А может, у них есть какой-нибудь гениальный план? Не могли же они и в прошлом быть настолько недальновидными.

Или же в глубине души они понимают, что это нереально, но страх перед свободой от мечты для них хуже всего на свете?

Да. Мечта тоже может обернуться несвободой. К мечте легко попасть в рабство, в зависимость, как к наркотикам, да так, что потом уже и помыслить себя невозможно без ежедневной дозы. Тебя, Кот, у них уже отобрали; если теперь отобрать и самолёты… Да выживут ли они вообще, или просто сломаются?

С другой стороны, эта их мечта — она же для них как раз то самое сокровенное. Вот ты, Кот, — выжила бы ты без своих путешествий? Без своей свободы? Свободна ли ты от своего Пути? Свободна ли ты от своей свободы, — или же ты такой же наркоман, как и они? Если мыслить таким образом, выходит, что я свободнее всех вас — у меня ведь ничего нет. Ни Пути, ни мечты. Вопрос, однако, в другом.

Вопрос в следующем: а нужна ли она человеку — такая свобода?

Даже у свободолюбивых цыган есть семьи. Даже бомжи норовят найти себе угол и назвать его своим, — хотя бы на время. Даже кошки, гуляющие сами по себе, и те привязываются к тому, кто их кормит.