— Не трусь, он нас не съест! — говорило дерево похрабрее. — Вон, Томас-великан про нас и думать забыл, вдаль глядит.

— Ой, боюсь, боюсь, стра-а-а-ашно! — откликалось трусливое дерево. — Смотри, поворачивается, сейчас ка-ак разинет рот да ка-ак слопает нас всех, и поминай как звали! Ой, ой, вот он уже близко, ой, ай, не ешь нас, добрый великан! Ай!

Томас заливался смехом, а я волновался, как бы он не поперхнулся, потому что он тут же подцеплял кусочек брокколи и медленно поднимал над тарелкой, пошире разинув рот и старательно изображая страшного великана с зубастой пастью.

— Папа, папа! Я еще одно дерево съел!

Словом, ужин у нас затянулся. А после ужина с меня еще причиталась сказка на сон грядущий — Томас обожал «Гензеля и Гретель», причем готов был слушать про них снова и снова, и лучше — два раза за вечер. А потом он под моим присмотром почистил зубы и я переодел его в пижаму, разрисованную тучками, и уложил в постель, подоткнул одеяло, поцеловал на ночь и, как всегда, сказал: «Ты мой маленький жучок, спать ложишься на бочок». А Том затуманенным сонным голосом возразил: «Никакой я не жучок и не лягу на бочок», а потом добавил с той дотошностью, которой отличалась его маменька: «Пап, а если я жучок, то какой? Который только ползает или летает?» «А вот засыпай поскорее и все узнаешь! — извернулся я. — Спокойной ночи!»

Я направился к двери, но Томас окликнул меня:

— Пап, а если мне станет страшно? Не от жучка, а просто так?

Я вернулся, сел на край постели, взял его за руку:

— Ты же храбрый великан Томас. Ты не из пугливых. Правда?

На этом мы и простились.

Захватив в кухне пиво, я сел за обеденный стол, он же рабочий, сдвинул в сторонку ворох бумаг, включил настольную инфопластину и приготовился составлять отчет Чеширу. Но некоторое время просто сидел, задумчиво водя пальцем по гладкому холодному боку бутылки. В голове было пусто, шевелиться и думать не хотелось. И какое же это было блаженство — неподвижность и снизошедший на меня покой! Странное, незнакомое ощущение, будто в груди медленно тает ледяной кубик. Впервые с воскресенья умокло тиканье часов, которое непрерывно звучало у меня в голове, — часов, неумолимо отсчитывавших время с момента похищения Хьюго. Тик-так, тик-так, — твердили они, и меня ежесекундно обдавало ужасом: что с малышом, где он? А теперь напряжение понемногу отпускало. Я сделал глубокий вдох, выдох, а сам размышлял о Пери и Хьюго.

Как там в Нагорной проповеди? «Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?»* /*(Лука 12:25)/. Незыблемый довод в пользу существования Божьей воли, судьбы, природы, теперь стал что былинка на ветру, не прочнее паутинки. Теперь мы всемогущи. Можем прибавить себе росту на сколько угодно локтей. Можем приделать себе крылья. Или что пожелаем по воле своего воображения.

Не потому ли нас обуревает такая ярость и горькая обида, если мы не получаем желаемого? Может, это и есть расплата за наше могущество, которое все возрастает? Возрастает вместе с тем, как умаляется наше смирение — мы все меньше готовы принять то, что есть. Принять людей такими, как они есть. «Эй, заберите ребенка обратно, мы не такого заказывали!» Чеширы желали получить то, за что уплатили. Но не получили. Вот почему Пери изнемогала от страха за Хьюго. Выходит, преступление ее — это, говоря нашим сухим юридическим языком, классическое «преступление из страсти». Она сделала что сделала из любви к малышу. Такое нечасто встречается, но поступок девочки теперь вполне понятен. Ведь она и сама всю жизнь была таким ребенком, которого в любой момент могут вернуть туда, откуда взяли, если он разонравится владельцу. И вся эта каша, которую я расхлебываю, заварилась именно потому, что с самой Пери обращались как с вещью.

Кстати! Я же обещал Пери выяснить, что сталось с бедной Луизой Перрос, той крылатой няней, погибшей в Соленой бухте. Но, сколько я ни рылся, никаких сведений в базах данных не нашел — в тех, куда у меня был доступ, а доступ у меня был много куда, не чета рядовому гражданину. Что же, понятно, почему Хенрик так ощетинился, когда я заговорил с ним о гибели Луизы. А вот кто точно заинтересуется «Ангелочками», так это Кам: ей только скажи, что они ведут нечистую игру! В конце концов, разве не Управление по защите детей выдало агентству лицензию?

Я набрал номер Кам. Домашний. А что поделаешь — надо значит надо.

— Привет. Прости, что дергаю дома, — извинился я и вкратце поведал, как нашел Пери и что из этого вышло. Про Луизу я рассказал очень скупо: — Пери упомянула свою приятельницу, некую Луизу Перрос — та тоже служила няней у летателей. У меня есть сильное подозрение, что и она из картотеки агентства «Ангелочки». Так вот, Кам, я хочу выяснить, были ли, помимо Пери, еще девочки-сироты, которые сначала стали приемными детьми, а после оказались в картотеке «Ангелочков».

— Это исключено, — отрезала Кам, едва дослушав меня. — Никаких поисков вслепую ты от меня не дождешься, даже и не проси. Я не могу привлекать лишнее внимание в Управлении. А если я начну с бухты-барахты рыться в наших досье и искать незнамо что — это сразу заметят. Добудь мне в «Ангелочках» конкретные имена, если получится, — вот тогда я попробую поискать. Да и то ничего не обещаю. — Она простилась и повесила трубку.

Какое еще лишнее внимание? Кого она там боится в Управлении? Хорошо еще, у меня хватило ума смолчать и не брякнуть, что Луизу Перрос убили!

Экран инфопластины безмолвно мерцал на столе. Я задумчиво смотрел на него и невесело размышлял о том, что медленно, но верно истощаю запасы терпения у своих бывших коллег. Еще запрос-другой — и все, прости-прощай золотая жила. Ладно, вернемся к работе.

«Жанин Шау. Приемной матери подозреваемой приходится родной сестрой, — мерно диктовал я. — Худощавого телосложения, рост примерно сто семьдесят сантиметров». Большинство моих собратьев-сыщиков работу свою заваливало, а все почему? Не умеют товар лицом показать, отчеты клиентам написать как следует не могут. Оно и понятно: в наше ремесло идут не те, кто мастера отчеты строчить. И все-таки именно эта рутинная сторона играет решающую роль: ты и только ты, сыщик, — рассказчик каждой очередной истории. Если ты неспособен внятно изложить ее, предъявить клиенту связный сюжет — все, тебе кранты, доверия от клиента не жди. И достойной оплаты тоже.

Я всласть потянулся, опустошил бутылку, выбросил ее в мусор и решил перечитать и отредактировать последний абзац отчета, где подводил итоги. У меня брезжило смутное подозрение: пропустил, просмотрел в собственном отчете нечто важное. Но что? Так, еще раз. Промежуточный отчет. Перечитываем внимательно каждую фразу. Да, в своем роде шедевр — мастерски выполненный сплав правды и лжи, точнее, умолчаний, а также ясности и обнадеживающих обещаний. Я ни словечком не упомянул мотивы поступка Пери, как и ее намерение обратиться за советом к адвокату. Довольно для каждого дня своей заботы *. /*Матфей (6:34)/. Я просмотрел все файлы, скопившиеся в папке по делу Пери. Ага, вот он, голубчик, — каталог агентства «Ангелочки». Сейчас пороемся. Я пролистал каталог. Луиза в нем не числилась, но это еще ровным счетом ни о чем не говорило. Каталог-то составляют за полгода. В любом случае, он мне пригодится. Я послал кое-какие сведения Кам на домашнюю почту. Ох, и разозлится же она. Правда, она и так уже на меня разозлилась.

Потом я вернулся к письму Чеширу. Скачал с инфокарты сегодняшнюю фотографию Пери с Хьюго (Ну и денек, и когда же он кончится!), прикрепил к письму, отослал. Налил Плюшу свежей воды в миску, пошел проведать Томаса.

На пороге спальни я постоял в полутьме, прислушиваясь к ровному дыханию спяшего сына. «Что готовит тебе будущее?» — подумал я. Том спал на боку, отвернувшись к стене. Ему было жарко и верх от пижамки он во сне сбросил. Худенькая спинка, все позвонки наперечет, и лопатки остренькие — кажется, вот-вот кожу прорвут. Отсюда и вырастут у него крылья, — и их плавные, закругленные линии будут скрадывать угловатую хрупкость детского тела. Даже не представить: мой мальчик, мой малыш — и за спиной у него распростерты сверкающие крыла. А какой они будут масти? Лили непременно пожелает что-нибудь этакое, блестящее, поярче. У меня стиснуло горло от ярости. Вот, пожалуйста, снова ребенок как вещь, как какой-то проект, задуманный! А ведь сами выбрали ему цвет глаз и волос — еще до его рождения. И теперь будем выбирать цвет его крыльев. Но ярость мгновенно угасла, стоило мне вспомнить Окраины и сегодняшнее посещение помойного поселка, носившего горделивое имя Венеции. Нет уж. На что угодно согласен, на что хотите пойду, лишь бы сын никогда и близко не знал такой жизни.