Далее он спросил его так, как спрашивали вас: „Ты готов принять это бремя?“ Мартин твердо ответил: „Да, с Божьей помощью и насколько это возможно при человеческой слабости“.

Дав это обещание, Мартин вошел в соседнюю комнату. Там он сменил свою одежду на одеяние послушника. Вернувшись, он встал на одно колено, и цирюльник остриг его, оставив узкую полоску, терновый венец, по краям головы. Пока цирюльник трудился, хор пел торжественный гимн „Услышь, о Господь, наши сердечные мольбы и благослови Твоего слугу, которого во имя Твое мы облачили в одеяние монаха…“

Во время гимна Мартин Лютер простерся на полу и сложил руки в виде креста. Затем он встал, его поцеловали все монахи, и он был принят в орден.

Приор завершил церемонию посвящения, процитировав эти торжественные слова: „Претерпевший же до конца спасется“.

Склонив голову набок, аббатиса спросила: „Мартина Лютера заставили стать монахом?“

„Нет“, — ответили несколько человек.

„Разве не его самого следует винить в нарушении обетов?“

„Его“, — хором ответила уже более многочисленная группа.

Тогда аббатиса указала на Кати. „А что думаешь ты, сестра Катерина?“ — гримаса исказила ее лицо.

„Я… я не знаю“, — ответила Кати, пунцовый румянец залил ее щеки и шею.

„Мартин Лютер был отлучен, это значит, что он будет гореть в аду, пока не раскается, — продолжала аббатиса. — Идите за мной, и я покажу вам, что я о нем думаю“.

Она торжественно повела монахинь к огромному камину на кухне, где готовилась пища. Там она разорвала трактат Лютера на кусочки и стала медленно сжигать в огне. Когда последний кусочек превратился в пепел, она сказала: „Год назад в монастыре была одна монахиня, настолько испорченная, что осмелилась написать Мартину Лютеру. К счастью, ее предательство было обнаружено, и она была наказана. Теперь я хочу предупредить всех вас. Если кто-нибудь когда-нибудь осмелится написать Лютеру или будет читать его ядовитые трактаты, тот будет жестоко наказан. — Лицо властной женщины приобрело свирепое выражение. Затем, скрестив руки, она посмотрела на Катерину — Я понятно объяснила?“

Больше половины голов, покрытых белоснежными покрывалами, кивнуло. И множество голосов воскликнуло: „Мы вас поняли!“

„Очень хорошо“. Ее губы вытянулись и стали узкими, как острый край топора. „Все вы, — сказала она, глядя на Кати, — кроме сестры Катерины, свободны“.

Монахини кинулись вон из кухни, а Кати стала изучать огромный портрет герцога Георга над камином. Почти лысый правитель с длинной бородой и большими усами, казалось, бросал вызов миру. Его маленькие уши и холодные глаза выражали непреклонную решимость.

После того как монахини исчезли, аббатиса повернулась к Кати: „Как я уже сказала, мне стыдно, что я твоя тетя. Наш монастырь один из самых лучших во всей Священной Римской империи. Вот почему только девушки благородного происхождения принимаются сюда. — Она поморщилась и посмотрела на Кати.

Если бы я не была сестрой твоей дорогой матери, я бы сурово наказала тебя! Ты горда и слишком много говоришь. Ты не выйдешь из своей кельи две недели и будешь сидеть на хлебе и воде. А пока ты будешь находиться в келье, ты напишешь историю Священной Римской империи на трех страницах!“

Кати похолодела. „А где я найду к-книги?“, — пролепетала она.

„Я принесу их. Я также дам тебе бумагу и чернила“.

Пожав плечами, Кати направилась к келье.

„Прежде чем уйти, расскажи мне, какие ошибки Эразм нашел в Вульгате. — В голосе аббатисы послышалась заинтересованность. — Я… я хочу проверить“.

„Извините. Это слишком долго, — Кати поникла головой. — Кроме того, это вас рассердит“.

Сказав это, она стала подниматься по ступенькам.

Глава 2. Страдания

Очутившись в своей келье, Кати опустилась прямо на пол у окна. Она стала смотреть на зеленый луг, тучные поля, где зрел урожай, на искрящиеся источники, на полоску леса за каменными стенами монастыря. Она смотрела на все это и мысленно возвращалась в детство.

Воспоминания Кати о маленькой деревушке Липпендорф, где она родилась, все еще были живыми. Горстка крытых соломой домов находилась к югу от Лейпцига, и дойти туда пешком можно было всего за час. Однако воспоминания о матери были расплывчатыми. Все же она помнила, как мать одевалась по праздникам, помнила мягкость ее голоса, помнила, что она часто брала ее на колени.

„Какой была мать?“ — спросила она брата за неделю до вступления в монастырь.

„У нее были темно-синие глаза, как у тебя, и вьющиеся волосы цвета заходящего солнца летним вечером“.

„Она была доброй?“

„Да. Она была очень доброй. По ночам она штопала нашу одежду, а когда мы возвращались из школы, она всегда поджидала нас с угощением — яблоком, грушей или виноградом. Она всегда говорила нам, что мы должны прожить жизнь достойно“.

„Она хорошо готовила?“

„Конечно! Я до сих пор вижу стол и помню запах кушаний, которые она готовила. У нее был отличный вкус, и она располагала блюда так, что мы начинали испытывать чувство голода. Каким чудом была форель, которую она подавала с молоком и медовым печеньем! М-м-м! Это было так вкусно. — Он облизнулся и вздохнул. — Неважно, какую рыбу она готовила, ее блюда сгодились бы для лучших ресторанов Нюрнберга.

Однажды она отправила меня к пруду наловить рыбы для гостей. „Поймай побольше“, — сказала она. Но мне удалось поймать лишь несколько небольших рыбешек, длиной с мою ладонь. Но это не имело значения. Мать почистила их, поджарила на масле, посыпала хлебными сухарями и нафаршировала фигами и виноградом. Даже сам папа попросил бы добавки!

Постные дни не беспокоили мать. В такие дни она пекла пироги с крабами и фигами. Иногда она заглядывала в бабушкину поваренную книгу. Но нечасто. Она наизусть знала все рецепты и придумывала новые. Мать могла приготовить изумительное блюдо из ничего, а колбасы, которые она делала, были восхитительными. Я часто говорил ей, что наши свиньи ненавидят ее приближение!“

Вспоминая прошлое, Кати как бы снова пережила печальные дни, последовавшие за новой женитьбой отца. Все, что любила мать, убиралось с глаз долой. Кроме того, новая жена отца запретила Кати упоминать о матери, а когда она ослушалась, ее тут же отослали в Нимбсхен.

Первый раз Кати пошла в школу в Брене, которой управляла ее родственница. В Нимбсхене она стала членом Цистерцианского ордена и была воспитана по принципам Бернара де Улерво — мистика и автора гимнов, который был широко известен в XII веке.

Отец навещал ее раз в год и всегда привозил подарок. Однажды он подарил ей платок, в другой раз — корзину с фруктами, которыми она угостила монахинь, а затем, в 1521 году, он привез ей духовную книгу, изданную в Нюрнберге.

Мачеха никогда не навещала ее.

Сняв с головы покрывало, Кати посмотрелась в зеркало. Ее не стригли больше месяца, и теперь ее голова, подобно плодородному лугу, покрылась рыжеватым пушком. Поворачивая голову в разные стороны, она пыталась представить свою внешность, если бы ей разрешили не стричься. С детства она помнила, что ее волосы немного вились.

Кати продолжала представлять себя в красивых платьях, с высокой прической, когда дверь со скрипом отворилась.

„Я принесла книги для твоего эссе“, — сказала аббатиса, кладя их на узкую кровать, встроенную в угол между стенами из красного кирпича.

Кати нахмурилась. „Почему вы хотите, чтобы я писала о Священной Римской империи?“ — спросила она, и в голосе ее послышался сарказм.

„Потому что я хочу, чтобы ты осознала мощь Церкви“.

„Стоит ли мне упомянуть о нечестивых папах, таких, как Александр VI, Иоанн XIII и папа женского пола Иоанн, который был низложен после того, как у него родился ребенок?“[4]

„Ты можешь писать эссе так, как хочешь. Но ты должна нарисовать карту современной территории Римской империи, — сказала аббатиса. Затем ее тон и выражение лица смягчились. — Что ты знаешь об Эразме?“ — спросила она немного нетерпеливо.