Пока Кати думала о герцоге и его палачах, аббатиса открыла дверь своей кельи, и Кати услышала обычные звуки, сопровождавшие ее отход ко сну. Она слышала, как открывались и закрывались ящики, как текла вода, затем до ее слуха донесся глубокий вздох и бормотание вечерних молитв. У Кати не было никаких вещей и складывать было нечего, поэтому ей оставалось только сидеть и ждать.

Снаружи раздался крик совы, потом где-то подрались коты. Если среди них был и Метусела, то Кати мысленно пожелала ему сохранить уши. Темные тени под дубом раскачивались от ветра, как будто что-то писали на земле. Тут она увидела очертания телеги, промелькнувшей у ворот. Неужели это Леонард Коппе? Если так, то слишком рано.

Кати ждала, и сердце ее забилось так громко, что его удары напоминали стук копыт бегущей лошади. Она разглядела три тени, приблизившиеся к телеге, и то, как они скрылись в ней. В тот же самый момент раздался храп аббатисы.

Слушая и приглядываясь, Кати проследила, как еще четыре тени спрятались в телеге. Храп за стеной стал регулярным. Хриплые х-х-р-р-р перемешевались с протяжными м-м-м-м-м. Отлично! Однако, прежде чем покинуть келью, нужно дождаться свиста. Пока она ждала, еще две тени скользнули по двору. Свиста все не было. Сердце Кати сжалось от страха. Неужели про нее забыли?

Наконец среди криков совы и далеких завываний волка Кати различила долгожданный свист: фиу-фиу-уу. Эти звуки показались ей музыкой. Пришло ее время!

Кати осторожно открыла окно, стараясь не издать ни звука. Ободренная свистом, она начала выбираться. Она уже перенесла ногу через подоконник, когда дверь с грохотом открылась. Ее напуганный взгляд наткнулся на аббатису. Она была бледна, как привидение, и желтое пламя свечи освещало ее лицо.

„Поди сюда, сестра Катерина!“ — прокричала она. Удивительно, но в ее голосе был оттенок какой-то странной теплоты.

Кати похолодела, и горло у нее пересохло. Она боялась, что сердце выпрыгнет у нее из груди. Она не могла сдвинуться с места.

„Подойди сюда, сестра Катерина!“ — повторила аббатиса.

Кати попыталась повиноваться. Но ее будто парализовало.

Тогда тетя кинулась к ней. Она горячо обняла ее и между рыданий прошептала: „Ах, Кати, как бы мне хотелось бежать с тобой! Пожалуйста, прости меня, я притворялась, будто сплю. Я старая любопытная женщина, и мне легко притвориться храпящей! Я с самого начала слышала все ваши разговоры с Аве. Я знала обо всех ваших планах. Стены в этом здании слишком тонкие“. Она вытерла глаза.

„Это я взяла у тебя еретический трактат о браке. Я верю, есть такая возможность, он может — я сказала может — быть прав“. Она направилась к двери. „Подожди меня, я вернусь“.

Вернувшись из своей кельи, аббатиса принесла шаль. Это была длинная тяжелая шаль кремового цвета. „Эта шаль принадлежала твоей матери. Ее связала наша бабушка. Моя сестра завернула тебя в нее, когда ты родилась. Сегодня холодно. Закутайся в нее. Когда ты доберешься до Виттенберга, ты можешь покрывать ей свою голову, пока не отрастут твои прекрасные рыжие волосы. Я до сих пор помню хорошенькие кудряшки на твоей головке, когда ты была маленькой“. Она крепко обняла Кати, поцеловала ее в обе щеки и прошептала: „Auf Wiedersehen!“[9]

Удержав равновесие на крыше сарая, Кати оглянулась на окно своей кельи. Ее взгляд встретился со взглядом тети. Затем тетя домахала ей, почесала подбородок и утерла слезы.

Из-за длинного платья Кати с трудом влезла в телегу. При свете луны она разглядела, что почти все место возле пустых бочек было занято. Однако в задней части телеги нашелся свободный уголок. Там она и свернулась между трех бочек.

Кивнув каждой монахине, Коппе считал: „Ein, zwei, drei, vier, fuenf…“[10]. Подсчет он закончил словом „zwoelf“ (двенадцать). Затем, бросив суровый взгляд вокруг себя, он сказал: „Я подвергаю себя большой опасности. Если меня поймают на территории герцога Георга, меня, скорее всего, повесят. Это значит, что все вы должны вести себя тихо и опустить голову. Вне всякого сомнения, нас остановят и будут допрашивать на границе Альбертинской Саксонии. Я хорошо знаю стража на границе. Он ненавидит Лютера и всех его последователей. Он сказал мне, что, если Лютера будут сжигать на столбе, он с удовольствием зажжет огонь.

Теперь я укрою вас холстом. Помните, вы обязаны вести себя тихо. Старайтесь даже дышать тише!“

Дав указания, он натянул холст и хлестнул лошадей.

Несмотря на холст, Кати замерзла и еще раз мысленно повторила благодарность за шаль. Она поплотнее завернулась в нее и попыталась отдохнуть. Долгое время царила полная тишина. Вдруг ее нарушило хихиканье. Кати вздрогнула. Смех шел со стороны Эльзы, которая была спрятана в передней части телеги. Эльза хихикала по любому поводу, и смех ее был заразительным. Она смеялась, стоило ей пролить молоко, она смеялась, когда муха садилась на нос священника во время мессы, она даже смеялась, когда аббатиса велела ей жить на хлебе и воде, не выходя из кельи в течение недели.

Неожиданно телега резко остановилась. „Соблюдайте тишину! — пригрозил Коппе. — Мы недалеко от границы. Если меня поймают с телегой, полной монахинь, меня казнят. Помните, у меня есть жена! Когда мы пересечем границу и въедем в Эрнестинскую Саксонию, можете хихикать, сколько вам угодно. Вы можете даже петь. Но сейчас каждая из вас должна соблюдать тишину“.

Постепенно колеса телеги замедляли ход. Кати отвлекалась молитвами. „Господь, направь нас. Помоги нам. Научи нас. Сделай нас полезными“, — просила она. Ей показалось, что прошла целая вечность, но все же телега наконец остановилась, и сонный мужской голос прокричал: „Стойте!“ Потом на какой-то страшный момент вновь наступила тишина, а затем голос сказал: „Снимите холст!“

Кати бессознательно до боли сжала руки.

„А вы чувствуете запах? — спросил Коппе. — Телега полна пустых бочек из-под сельди. Разве вы не чувствуете?“

„Да, я чувствую. Этот запах напомнил мне о голоде. Великий пост довел меня до такого состояния, что я с удовольствием бы съел целую сельдь — с костями, хвостом, плавниками, глазами и всем прочим“.

„Друг, если б у меня осталась хоть одна рыбешка, я бы дал ее тебе, — засмеялся Коппе. — Но я всех их оставил в Нимбсхене. Пост закончился, и монахини изголодались“.

„Да-да. Проезжай“.

Проехав еще несколько миль, телега остановилась у подножия холма. Коппе отдернул холст. „Теперь можете дышать свободней и смеяться, сколько вам угодно“, — смеясь, объявил он. Ответом ему было молчание. Большинство бывших монахинь уснуло.

Начинался рассвет, и темная линия Торгау появилась на горизонте. Кати переполняли чувства. Казалось, что каждый золотой лучик красного шара касался ее. „Проснитесь! Проснитесь! — кричала она. — Это пасхальное утро! Иисус воскрес из мертвых в этот день, и с нами произошло то же самое“. После того как все потянулись или зевнули, она сказала: „Давайте отпразднуем нашу свободу пением“. Она начала пение с третьего куплета известного гимна святого бернара. С энтузиазмом все подхватили:

Еще через час телега остановилась в предместьях Торгау. Здесь трое монахинь покинули остальных, чтобы присоединиться к родителям, ожидавшим их.

„Danke! Danke![11] — воскликнул один из встречавших, обняв свою дочь. — Вы второй Моисей. Мы с женой никогда не сможем отблагодарить вас за все, что вы сделали. Danke! Danke!“