«Любить — значит верить любимому, несмотря на все его недостатки. А я не верю Яну, его победы мне безразличны. Я больше озабочена судьбой Кирилла. Так почему же я продолжаю встречаться с Ширвисом, позволяю брать себя под руку и говорить благоглупости? Неужели в отместку Зосе? Да, наверное. Во мне много слабостей. Моими поступками чаще управляет чувство, нежели разум. Есть старая поговорка: «Сердце человека вершит его судьбу». Какое глупое у меня сердце! Оно раскрыто для друга, который сейчас, видимо, и не думает обо мне. Неужели Кирюшка не понимает, что его мне никто не заменит?»

Поставив вопросительный знак, Ирина взглянула в окно. Кирилл сидел на своем постоянном месте за столом. Прядка волос спадала на его бровь. Казалось, что он, нахмурясь, вспоминает что-то очень важное.

Во дворе уже было темно. Противоположная стена дома ослепла, погрузилась во мрак. Все соседи спали.

— Не хочешь взглянуть на меня? — вслух спросила девушка. — Занят вычислениями?

И тут же у нее возникла мысль: а сколько времени он так занимается? Ужинал ли сегодня? Может, с деньгами плохо? На стипендию ведь не разгуляешься.

Ирине самой захотелось есть. Она сходила на кухню, поставила на керосинку чайник и, вернувшись, решила окликнуть Кирилла.

Услышав ее голос, он тряхнул головой, потер ладонями лицо и подошел к раскрытому окну.

— Кирилл, хочешь есть? — негромко спросила она.

— Очень, — отозвался он.

— Иди ко мне, поужинаем.

Он, не раздумывая, вскочил на подоконник, выбрался на крышу и, придерживаясь за решетчатый барьер, пошел по кромке в темноту, чтобы обойти угол здания. Кровля под его ногами изредка громыхала.

«Ой, сумасшедший, упадешь!» — хотелось крикнуть Ирине, но, боясь, что он сделает какое-нибудь неверное движение и соскользнет, она молчала. Только когда он поравнялся с ее окном, девушка подала ему руку, втянула в комнату:

— Какой дурень, ты же мог упасть!

— Ничего, — беспечно ответил он. — Здесь ближе, и оградительная решетка вокруг.

Ирина выложила на стол все, что у нее было: сахар, конфеты, булку, печенье, масло, сыр и консервы. Кирилл достал перочинный нож и принялся открывать банку со шпротами.

Ирина принесла из кухни фыркавший чайник. Гость и хозяйка уселись друг против друга и принялись есть с таким усердием, что первые минуты не могли вымолвить ни слова. Потом Ирина стала рассказывать о последних испытаниях валинского парашюта.

Толстяк, оказывается, сам выбрал балластный мешок, сам наполнил его песком, зашил суровыми нитками и, как ребенка, принес на руках к самолету. Насмешники-мотористы, видя такую отцовскую нежность, назвали балласт «Иваном Борисовичем». Озабоченному Валину и в голову не пришло на них обидеться.

Поднимаясь в воздух, толстяк держал «Ивана Борисовича» на коленях и, словно нянчась, то и дело поправлял на нем лямки. На высоте семисот метров он сбросил мешок за борт. И когда парашют раскрылся, Борис от радости чуть не вывалился из кабины самолета. Он, как помешанный, хлопал в ладоши, что-то выкрикивал своему «Ивану Борисовичу» и свистел.

— В общем, парашют действует безотказно, — заключила Ирина. — Восемь раз сбрасывали — и ни одной осечки.

— Выпьем за успех! — предложил Кирилл.

Он чокнулся с ней чашкой с остывшим чаем, залпом выпил его и стал рассказывать о недавней встрече с Глебом Балаевым, который более часа выпытывал, не увлекается ли Кирилл чем-либо иным, кроме занятий на рабфаке. Секретарь райкома ревностно следил за каждым шагом бывшего заворга.

С юмором рассказывая о старых друзьях, они почему-то избегали вспоминать о Зосе и Яне. Наконец у Кирилла как бы невзначай возник вопрос:

— Ты разве больше не встречаешься с Ширвисом?

Она не могла солгать и созналась:

— Вижусь. Но он утомляет меня своим бахвальством. А у тебя как с Зосей?

— Избегаю.

— Боишься ее чар?

— Может быть. Но сейчас надо думать, только о занятиях, наступили последние дни сдачи зачетов.

— Любимый человек не может помешать.

— Значит, я еще никого не любил.

Его ответ огорчил Ирину и в то же время вселил какую-то неясную надежду.

«Какое счастье, что он не влюблен в меня, — позже записала она в дневнике, — иначе не открывал бы свою душу с такой непринужденностью. В этом особенность наших отношений!.. Кроме его дружбы, мне ничего не нужно».

Кальварская все эти дни злилась. На республиканских соревнованиях она разделила третье и четвертое места с какой-то неизвестной девчонкой, занимающейся спортом всего лишь два года. Если так пойдет дальше, то нечего и думать о чемпионской майке и поездках за границу. Пора всерьез позаботиться о своей судьбе.

Гарибан может найти замену. Зося ему нужна была лишь на первых порах, когда он ею козырял. Ян, сделавшись чемпионом, ехидничает и позволяет себе грубить ей. Видите ли, ему теперь надо поддерживать «марку первой перчатки»! Строжайший режим. А другим будто можно распускаться? Если бы он дорожил их отношениями, то прибежал бы, несмотря ни на что. Ян непостоянен, ему нельзя довериться. Кем же он сейчас увлечен? Не Ириной ли? Эта скромница, кажется, прибрала к рукам всех. Надо побывать у нее и выведать хоть что-нибудь.

Она пошла к Ирине в будний день. Позвонила у двери в такой час, когда легче всего было застать летчицу дома.

Ирина встретила ее в легком домашнем халатике, наброшенном на голые плечи.

— Еще минута — и я была бы в ванной, — сказала она.

— Ты собралась купаться? Чудесно! — целуя Ирину, воскликнула Кальварская. — Я тоже освежусь у тебя. Жарища невозможная!

Не ожидая приглашения хозяйки, она сбросила с ног туфли на высоких каблуках и, усевшись поудобней на оттоманке, принялась обмахиваться подвернувшимся под руку журналом.

— А ты очень мила в этом халатике, — сказала она, покривив душой, так как только что с радостью для себя отметила: «У Ирины слишком огрубела от загара шея, и лицо простят веснушки. И нос шелушится. Неужели нельзя привести себя в порядок? Грудь маленькая, бедра неженственные. Мальчишка да к только! Не понимаю, что в ней находят мужчины?»

Ирина, стараясь быть гостеприимной хозяйкой, открыла гардероб и спросила:

— Хочешь надеть кимоно?

Зося недоверчиво заглянула в шкаф. Там среди платьев висел нежно-розовый, расшитый золотистыми цветами японский халат. Зося проворно сбросила о себя платье и, надев кимоно, подбежала к зеркалу. Ой, да оно словно сшито на нее. Даже тона подобраны под цвет ее волос и загара, оттеняют нежность линии плеч, шеи.

Зося, похожая на розовую гейшу с картинки, вертелась у зеркала, и глаза у нее радостно светились.

— Уступи мне его, — попросила она. — Взамен какое хочешь отдам платье.

— Не могу, это подарок старого летчика — моего учителя.

Ирина вспомнила, как после первого самостоятельного ее полета это кимоно преподнес ей Лавров. Старый воздушный «волк» разыскал его в комиссионном магазине и, стыдясь своего вкуса, багровый от смущения, подарил со словами: «Если носить не станешь, повесь хоть в чулан и вспоминай изредка чудака Лаврова».

— Очень грустно, что такая вещица у тебя стала реликвией, — надув губы, сказала Зося. — Позволь мне хоть здесь насладиться ею. Можно?

— Пожалуйста, если нравится.

Чувствуя, что когда-нибудь ей удастся выпросить этот халатик у летчицы, Зося бросилась обнимать ее:

— Ириночка, милая, я тебя очень люблю!

Кальварская так привыкла к притворству, что сама верила в искренность своих чувств.

— Зоська, шальная, ну подожди… ну что ты делаешь! — запротестовала Ирина. — Так же задушить можно!

Большинцову смутил этот поток неожиданных нежностей. Выскользнув из объятий, она стояла растрепанная и раскрасневшаяся и не знала, как вести себя дальше с экспансивной подругой.

— Да, я ведь собралась душ принять, — вспомнила она. — Ты посиди немного… только освежусь.

— Иди, иди, не беспокойся. Мне у тебя не скучно.

Когда Ирина ушла в ванную, Зося стала расхаживать по комнате, перетрогала и обнюхала коробочки и флаконы, стоявшие у зеркала, заглянула в ящики, поковырялась в готовальне, примерила ручные часы…