Очень набивался в поездку Гарибан. Он писал письма в Москву и подсылал к Сомову ходатаев.

— Евгений Рудольфович в таком путешествии незаменим, — говорили они. — Он может быть врачом, хорошим тренером и вашим помощником в дипломатических переговорах со спортивными дельцами. Он европейски образованный человек.

— Мне не нужны образованные под Европу, — упрямился Владимир Николаевич. — Хватит мне мороки и с боксерами.

Из команды больше всего тревожил Сомова Ян Ширвис. Строптивый боксер, попавший под влияние Гарибана, мог выкинуть что угодно.

«Придется сходить к Эдуарду, — решил Владимир Николаевич. — Пусть серьезно поговорит с сыном, иначе наплачусь».

Он созвонился с Эдуардом Робертовичем и сказал, что хотел бы повидаться с ним перед отъездом.

— Ну конечно! — воскликнул тот. — Сегодня же заходи. Я тебя сто лет не видел.

В последние дни Эдуард Робертович возился с сыном, как самый заботливый тренер. Он не давал ему переутомляться на тренировках. Следил вместе с Гарибаном за весом, за питанием. Делал втирания в кожу лица, массировал. Старик не забывал даже звонить Ирине. Он извинялся перед смущавшейся от такого внимания девушкой за сына, который теперь не имеет возможности проводить с ней вечера.

Неожиданное желание Сомова встретиться обрадовало старого Ширвиса: «Очень хорошо, что придет Володя. Надо поговорить по-дружески, пусть присмотрит за Яном».

Сомов пришел к Ширвисам после ужина. Яна дома не было. Старые друзья за рюмкой красного вина вспомнили годы ссылки. Молодые, неопытные, живя в глухом селении, они не знали, куда деться от безделья и тоски по родным местам. Жилистый, рослый Эдуард, чтобы не обессилеть в ссылке и не опуститься, каждое утро обливался холодной водой, занимался гимнастикой и, сшив из старых голенищ боксерские перчатки, ежедневно избивал хозяйский мешок, набитый мхом и песком. Эдуард с малых лет плавал на торговых судах и у английских матросов научился боксу.

Товарищей по ссылке — кроме Сомова их было двое — сначала забавляли чудачества латыша, потом они попробовали подражать ему и, почувствовав прилив бодрости, втянулись в занятия боксом.

От ежедневных вольных боев все четверо ходили в синяках, но чувствовали себя прекрасно. Вчетвером охотились, ловили рыбу и готовились к побегу.

За ссыльными наблюдали два спившихся стражника и становой пристав, славившийся грубостью и бычьей силой на весь округ. Ссыльные прозвали его Вислоухий. Пристав, невзлюбив слишком дружную четверку, всячески отравлял ссыльным жизнь: без его разрешения они не могли выходить из селения и каждое утро обязаны были являться на поверку.

Из России уже доносились смутные слухи о начавшейся революции, а Вислоухий по-прежнему держал всех политических под строгим надзором.

Однажды трое товарищей вместо поверки ушли в лес. Дома за повара остался четвертый, Сомов. Становой не замедлил явиться. О революции он ничего не хотел слушать и орал так, что дребезжала посуда.

«Нельзя ли повежливее говорить с политическими?»— спросил Сомов.

Становой побагровел:

«Эт-та ты што — бунтовать? В холодную захотел?» — Он схватил Владимира Николаевича за ворот и рванул на себя.

Сомов коротким движением освободился и так двинул пристава в переносицу, что тот от неожиданности присел.

Увидев хлынувшую из носа кровь, становой взревел и по-медвежьи пошел на Сомова. Но новый удар в скулу остановил его.

Становой ринулся на него, сокрушая волосатыми ручищами всё на пути. Этот верзила, наверное, убил бы Сомова, если бы Владимир Николаевич хоть на минуту замешкался. Только боксерское умение действовать быстро и точно спасло его. Он ловко уклонялся от пудовых кулаков и бил в ненавистную усатую рожу, вкладывая в удары всю злость, накопившуюся в ссылке.

Пристав, уже опасаясь сомовских кулаков, отпрянул к стене и схватился за шашку, но Владимир Николаевич, не дав ему опомниться, резким ударом в челюсть сбил на землю.

Пока Вислоухий был в шоке, Сомов успел связать его и обезоружить.

Товарищи, вернувшиеся с охоты, помогли ему стащить связанного станового в чулан. Завладев, револьвером и шашкой Вислоухого, они уже вчетвером разоружили оставшихся стражников, заперли их в тот же чулан и с винтовками в руках пошли подымать свою братию…

А после Октября еще сколько пришлось стоптать сапог в походах! Тогда им было не до матчей на рингах. Они колотили белогвардейцев и оккупантов, ели из одного котелка и верили друг другу.

— Кстати, а ты, Эдуард, можешь сейчас поручиться за сына, как за самого себя?

Ширвис насторожился:

— Не понимаю, Володя, к чему твой вопрос?

— Не кажется ли тебе, что он еще не созрел для такой серьезной поездки за границу?

— Ты думаешь, что Евгений Рудольфович плохо его подготовил?

— Да, приучил к мысли, что ему всё дозволено. А там будет немало соблазнов. Устоит ли Ян перед ними?

Эдуард Робертович, исподлобья глядя на Сомова, закурил. Старый Ширвис обиделся за сына, но он умел сдерживать себя: поднявшись, прошелся по комнате, взял с комода фотографию Яна, на которой тот был снят в боксерской стойке, и поставил ее на стол.

— Мне думается, Володя, что в таком теле должен быть здоровый дух; гнилое не притянет к себе. И к Евгению Рудольфовичу ты зря придираешься. Мне кажется, что он хороший учитель.

— Мне тоже поначалу так представлялось, а потом вижу: нет, под солидной личиной скрывается хапуга. Живи он в старое время — обязательно был бы хозяином ипподромов, бассейнов, стадионов и тотализаторов. Торговал бы спортсменами, как скаковыми лошадьми. До чего бы он ни дотронулся, из всего стремится извлечь себе блага. Где Гарибан — там круговая порука, подтасовка и жульничество. Такие, как он, не воспитывают спортсменов, а портят и разлагают. Ведь для того чтобы стать мастером спорта, ребята совершают почти подвиг — сознательно идут на самоограничения, на аскетический образ жизни… Они видят перед собой светлые цели. А у него что? Талантливых себялюбцев, перетащенных от других учителей, подхлестывают деньгами, посулами, путевками, подарками. Блесни раз или два, помоги втереть очки начальству, а потом — хоть пропадай. Гарибан найдет себе другого фаворита. До искалеченной души ему нет никакого дела.

Но Эдуард Робертович не сдавался.

— Володя, ты всегда был излишне подозрителен, — заметил он. — Ну почему Яна потянет на паразитическую жизнь, когда я и мать всегда работали, а Гарибана он знает всего лишь полтора года?

— На плохое легче толкнуть, — ответил Сомов. — У некой части молодежи есть стремление к иждивенчеству, к беззаботному существованию. Разве тебя не тревожит то, что Ян больше не учится?

— Но ты ведь знаешь — звание «первой перчатки» без усиленных тренировок не удержишь, — уже с укоризной напомнил Ширвис. — Ян свое наверстает. Слишком рано они становятся инженерами.

— Инженерами еще ничего, те сами зарабатывают. Хуже, когда неизвестно, за что юноши деньги получают.

— Ты про стипендию? — нахмурясь, спросил Эдуард Робертович.

— Про гарибановскую зарплату, — поправил его Сомов. — Спортсмены зачислены на какие-то липовые должности, о которых понятия не имеют. И получают приличные оклады. Ты поинтересуйся.

— Так чего же вы его не разоблачаете? — вдруг рассердился Ширвис.

— А это, друг мой, нелегко сделать. Если даже тебя, старого большевика, верившего мне во всем, я не могу убедить, так чего же ты хочешь от других? Дельцы гарибановского толка — люди не простые, у них заслуги и почетные должности. Тронь их, так всей сворой накинутся. Они мастера выгораживать друг дружку. Из тебя же дурака и склочника сделают. В общем, я тебе сказал, что думал, а дальше поступай как знаешь. С Яном всё же следовало бы поговорить. Это иногда бывает полезно.

Гарибановские планы рушились. В ярости он готов был изничтожить Сомова, но обстановка требовала хладнокровия и выдержки.

Гарибан по-прежнему разыгрывал из себя улыбчивого добряка. Там, где нужно было бы орать и стучать кулаком, он умело сохранял маску солидного человека, обремененного тысячью дел. Такие пустяки, как поездка за границу, казалось, не трогали его. Добродушная физиономия и припухшие глаза Гарибана, спрятанные за квадратными стеклами пенсне, не выдавали вспышек возмущения и бешенства. При случае Евгений Рудольфович даже пытался хвалить Сомова и лишь к концу разговора, усмехаясь, говорил: