— Похоже.

— То-то, — произнес дядя Коля и исчез в темноте.

— Ну, дети, теперь ужинать, — сказал Аркадий Осипович, — уже поздно.

— Что ж делать? — шепотом спросила Рая у Антонины. — Думай скорей, Старосельская!

Артист опять шел впереди, ссутулившись и сунув руки в карманы.

— Пойдем, — решила Антонина, — все равно.

12. Ты в него влюблена

Когда они вышли из театра на улицу, Аркадий Осипович взял обеих девочек под руки и предложил:

— Хотите, ко мне зайдем? У меня сука ощенилась.

— Но уже поздно.

— Ничего.

Пока он открывал своим ключом дверь, Рая успела шепнуть Антонине, что просто некрасиво идти ночью в дом малознакомого человека.

— Ну и не ходи, — ответила Антонина.

Рая сделала большие глаза, потом поджала губы и сказала, что в таком случае нарочно пойдет.

В огромной комнате, заваленной книгами, пахло табаком, нафталином и собаками.

В камине пылали смолистые поленья, от их треска в комнате было очень уютно и весело. Языки огня отражались в стеклах портретов, плясали на позолоте рам, на лаке рояля, на дубовой отполированной панели, которой была отделана комната.

Дези долго зевала и потягивалась, царапая когтями паркет, и ни за что не хотела показать, где щенята.

— Опять в нотах устроилась, ведьма, — сказал Аркадий Осипович и, как был, в шубе и в шапке, полез под большой рояль. — Держите! — крикнул он оттуда. — Это, кажется, Клин, это Большая Вихнера, это Бологое, это Любавь, это Малая Винтера. Пять, правильно?

— Правильно, — кричала Рая, — ух, какие хорошие… Породистые, да? — спрашивала она, повалившись со щенятами на ковер. — Большие-пребольшие. И кобели, и сучки, — бормотала она, — это кобелек, это тоже кобелек, а уж это сучка… Ах ты моя милая… У нас тоже собака была, но простая сука, и вот она ощенилась, — кричала Рая так, точно все оглохли, — мама боялась отличить, какие кобельки, а какие сучки, а я, представьте, сразу отличала и ничуточки не ошибалась. Но потом наша собака так злилась, что ужас, молока у нее, кажется, не было.

— Нет, у моей Дези молока много, — с гордостью сказал артист, — смотрите, какие они все толстые…

— Это потому, что собаку хорошо кормите, а мой папа в то время был без работы, наша Кутька сырую картофельную кожуру лопала.

Все они — Аркадий Осипович, Рая и Антонина — сидели на ковре. Дези лакала из плошки, щенки тоненько скулили и кувыркались один через другого…

«Как бы я эту комнату прибрала, — с жадностью думала Антонина, — как бы я всю пыль вытерла, ковры вытрясла, книги сложила… Разве так можно жить? Ну, вдруг ему какая-нибудь книга понадобится, где он ее разыщет в этом беспорядке? А я бы ему каталог завела, как в библиотеке».

— Им блох надо непременно вычесывать, — все кричала Рая, — у вас есть частый гребешок, такой, которым вшей вычесывают? Вот если бы был, я бы их сейчас всех вычесала.

— Мармеладу хотите? — спросил Аркадий Осипович.

— Хотим, — сказала Рая.

Пока Аркадий Осипович ходил за мармеладом, подруги чуть не рассорились. Рая сказала, что ей очень неприятно, так как она, видимо, портит Антонине настроение своим присутствием.

— С ума сошла?

— Ум ни при чем. Я ясно видела, что ты хочешь меня спровадить…

— Как спровадить?

— Конечно. Ты в него влюблена, а я тебе мешаю строить куры.

В соседней комнате послышались шаги. Рая быстро схватила с ковра щенка и, тормоша его, зашипела:

— Ладно, ладно, Старосельская, будут у меня свои секреты, скажу я тебе, фигу с маком!

Аркадий Осипович принес большой ящик отличного мармелада и две толстые книги. «Дон-Кихота» он подарил Антонине, «Гулливера» — Рае. Антонина попросила, чтобы он написал что-нибудь на книге.

— Что ж вам написать?

— Ну что-нибудь.

Аркадий Осипович написал:

«На память обидчивой Тоне Старосельской».

И Рае:

«На память веселой Рае Зверевой».

— Уж вовсе я не такая веселая, — сказала Рая, — напрасно вы думаете.

— Вы грустная?

— Скорее — да.

— Ну, ничего, — сказал артист, — я могу зачеркнуть «веселой» и написать «грустной».

— Пожалуйста.

— Только уж вам придется всегда быть грустной…

— Вы все шутите, — сказала Рая и встала с ковра.

Вместо «веселой» Аркадий Осипович написал «печальной» и с поклоном подал Рае книжку.

— Ну, теперь пошли!

— А щенята как же?

— Дези сама снесет, ей это только удовольствие.

— Вы один живете? — вдруг спросила Антонина.

— Один.

— А где же ваша жена?

— У меня нет жены.

— Совсем нет?

— Была, — весело сказал артист, — а потом взяла и ушла.

— Куда ушла?

— Туда, — сказал артист и махнул рукой, — вышла из дому, села на извозчика и уехала в ту сторону.

— Где же она сейчас?

— Бог ее знает, — щурясь от табачного дыма, сказал артист, — исчезла.

— Как же вы не знаете, — жестко спросила Антонина, — разве так бывает, чтобы жена ушла, а муж даже и не знал — куда?

— Видно, бывает.

— А вы ее любили? — краснея, спросила Антонина.

Аркадий Осипович посмотрел на ее поднятое к нему взволнованное лицо, вынул изо рта папиросу и, стряхивая пепел на ковер, медленно сказал:

— Любопытны же вы, однако.

— Любопытна.

— Ну вот, смотрите, любопытная!

Взяв Антонину за плечо своей большой и белой рукой, он подпел ее к овальному, в простой дубовой раме портрету, изображавшему во весь рост молодую, очень красивую женщину с гордым лицом и холодноватыми глазами.

— Красивая, — тихо сказала Антонина.

— Красивая, — согласился Аркадий Осипович.

— А как ее звали? — чувствуя, что сейчас расплачется, спросила Антонина.

— Наташей.

— Красивое имя. А фамилия?

— Подите вы, — улыбнулся артист, — ну зачем вам ее фамилия?

— Просто так, — задыхаясь от нового, никогда еще не испытанного чувства, сказала Антонина, — интересно.

— Ну, Шевцова.

Он секунду помолчал.

— А знаете, — вдруг добавил он, — вы на нее похожи. Право, похожи…

— Разве?

— Совершенно серьезно. А может быть, и не похожи, — поглядывая то на портрет, то на Антонину, говорил он, — может быть, между вами только что-то общее есть… А может быть, мне только кажется. Мне часто теперь кажется, — улыбнулся он, — очень часто. В трамвае или на улице… Ну-ка, покажитесь как следует.

Он повернул Антонину лицом к свету, но она спокойно сняла его руку со своего плеча и пошла к камину.

— Уголь выпал, смотрите…

На ее счастье, из камина действительно вывалился уголек и, отскочив от медного листа, тлел на паркете.

В огромном, залитом светом люстр и устланном коврами вестибюле гостиницы Рая и Антонина вдруг почувствовали, что плохо одеты и что на них поглядывают. Рая робко предложила идти домой, но Антонина сказала: «Пустяки» — и нарочно с вызовом поглядела на какую-то нарядную и накрашенную женщину…

В гардеробной великолепный седоусый старик с галунами так бережно снял с них плохонькие пальто, будто пальто этим не было цены. Узнав же, что Аркадий Осипович пришел вместе с девочками, старик в галунах даже растерялся и совершенно восторженно почистил Раю щеткой.

— Это от щенят, — сказала Рая, — я расстегнулась, вот они и перепачкали меня шерстью.

— Совершенно верно — от щенят-с, — в упоении бормотал седоусый, — именно от щенят-с, и именно шерстка-с. Молоденькая, так сказать, шерстка-с…

Быстро поднявшись по устланной красным сукном мраморной лестнице, Антонина и Рая сразу и ослепли и оглохли от медленной и громкой музыки, от блеска люстр и зеркал, от позолоты и шума голосов, от смеха, от обилия хорошо одетых людей, от звона бокалов, от запаха вина, пудры, кушаний, от танцующих пар, от скользящих официантов…

— Что же вы остановились, — сказал Аркадий Осипович, — пойдемте, не укусят.

Официанты, видимо, хорошо знали Аркадия Осиповича, так как все до одного кланялись ему, а кривоногий официант-старичок даже улыбнулся и крикнул, что прибыли трюфеля.