— От кого? — спросила артистка.

— У директора в кабинете лежали, — сказал старик, — с самого антракта. Якись барышни чи дамочки.

Наконец лысый ушел.

За ним ушла и артистка. Аркадий Осипович закурил папиросу, потер лицо ладонями и усмехнулся.

— Ну что, понравился вам спектакль? — спросил он, думая о чем-то своем.

— Понравился.

— А я вам понравился?

— Понравились.

— Вот этому гражданинчику не понравилось, — сказал Аркадий Осипович, — вот лысому-то этому… Не вскрыта, говорит, сущность. Нужно, говорит, было вскрыть…

Он помолчал, потер еще лицо ладонями, зевнул и, точно позабыв о девочках, принялся ходить из угла в угол.

— А Надя где?

— Ушла.

— Куда?

— Не знаю.

— Обидно, — сказал артист о чем-то другом, — глупо.

В дверь постучали. Заглянул круглолицый человек в очках, засмеялся рассыпчатым смехом и, сказав что-то о «гимназисточках», исчез.

«Это мы гимназисточки, — подумала Антонина, — это он про нас».

— Познакомьтесь, Аркадий Осипович, — робея, сказала она, — вы, кажется, незнакомы? Это моя подруга, Рая Зверева.

До самой последней секунды Рая думала, что женщина, когда ее знакомят, вставать не должна, но в последнюю секунду вдруг решила, что встать надо непременно, и вскочила с диванчика с такой поспешностью, что Аркадий Осипович вздрогнул, но тотчас же учтиво улыбнулся.

— Очень рад, — сказал он, пожимая Раину, точно неживую, сложенную дощечкой руку, — очень рад. Вы тоже учитесь?

— Тоже.

— В школе?

— В школе.

«Как у нее платье задралось, — с волнением думала Антонина, глядя на загнувшийся подол Раиного трикотажного платья, — вот неловкая, правда…»

Старик в белом халате, про которого Антонина думала, что он врач, оказался театральным парикмахером. Низко и почтительно поклонившись Аркадию Осиповичу, он ушел. Артист повязал галстук, обтер лигнином густо напудренное лицо, ловко, не глядя в зеркало, причесался, засвистел и вдруг, оборвав свист, спросил:

— Ну, товарищи, что же мы будем делать?

Девочки молчали.

Артист опять засвистел, что-то быстро и ловко выстукал подошвами остроносых лаковых туфель, сел на мраморный рукомойник и, поблескивая глазами, сказал:

— Только, пожалуйста, не воображайте!

— Что не воображать?

— Не воображайте о себе больно много.

— Мы не воображаем о себе, — сказала Антонина, — вовсе не воображаем.

— Ох, воображаете!

— Ох, не воображаем, — басом сказала Зверева.

Артист улыбнулся.

— Вы не пионерки?

— Я комсомолка, — сказал Рая, — а Старосельская нет.

— Почему же вы, Старосельская, не комсомолка?

— Так. Вышло как-то так. Я ведь в школе не учусь. Я теперь живу одна.

Аркадий Осипович, видимо, не понял ее, так как вдруг рассердился и раздраженно передразнил:

— Одна, одна, что с того, что вы одна живете? Вы еще девочка, и это отлично. Чем скорей вы станете взрослой, тем хуже… Я вот начал бриться в четырнадцать лет, до того мне хотелось поскорее стать взрослым, а вырос — и жалко. Очень все-таки хорошо, когда все казалось новым и невиданным. А сейчас я уже все видел, даже лягушек ел в Париже — вот как.

— Лягушек? — удивилась Рая. — Я читала, что лягушек едят, но никогда не встречала таких людей, которые сами бы ели лягушек. Противные?

— Нет, вкусные.

— Как же их едят? — спросила Рая.

— Да просто вилкой.

— С уксусом, что ли?

— Почему с уксусом? Просто желе такое делается — и едят… У них только окорочка едят…

Потом он рассказал о Париже, о Ривьере, о Венеции, о Брюсселе и еще о многих замечательных городах, в которых бывал.

— Господи, сколько вы всего видели, — вздохнув, сказала Антонина, — даже и не верится.

Артист молчал.

— Цветы завянут, — сказала Рая, — их бы в воду поставить! У вас банки никакой нет?

— Нет банки.

— Тогда я воды в рукомойник напущу, а дырку бумагой закупорю и поставим…

— Не надо. Возьмите себе цветы.

Антонина взяла розы, а Зверева хризантемы.

— «Ваш любимый куст хризантем расцвел», — сказала Рая и кокетливо посмотрела на Аркадия Осиповича. — Вы любите хризантемы? Я слышала, что курящие не любят ни цветов, ни сладкого.

Артист вдруг зевнул.

«Вот ему и скучно», — с испугом подумала Антонина.

— А вы на сцене когда-нибудь были?

Ни Рая, ни Антонина никогда, конечно, не бывали на сцене в настоящем театре. Аркадий Осипович повел их по длинному узкому коридору куда-то в темноту. Горели красные электрические лампочки. Им обеим было немножко страшно, но они ничем не выдавали себя. Артист шел впереди, ссутулившись и сунув руки в карманы черного пиджака.

— За мной, за мной, — командовал он, — не отставать, а то заблудитесь. Вот люк в оркестр — видите? Вот налево…

— Видим…

— Там снизу светло, видите?

— Видим.

— Нравится?

— Ничего, — сказала Антонина.

Ей вдруг показалось, что артист подсмеивается над ними.

— Ну, пошли дальше.

В коридоре стояли пожарные с сияющими касками на головах, в полной форме, мрачные и неподвижные…

— Вот это пожарные шланги, — видите, на колесах кишки намотаны?

— Мы шланги видели, — тонким голосом сказала Антонина, — они везде есть. И людей видели, — быстро добавила она, — и свет в люках видели… И если вы устали, Аркадий Осипович…

— Вы что, обиделись?

— Нет, я не обиделась, но я подумала, что если вы очень устали, то мы поедем домой, и вы…

— Я не устал, — мягко сказал он, — и мне очень приятно все вам показать…

— Старосельская всегда выдумывает, — перебила Зверева, — откуда она могла люки видеть? Что с тобой, Старосельская?

— Ничего, — тихо сказала Антонина, — мне просто вдруг показалось, что Аркадий Осипович устал. А если нет, так я очень рада. Пойдем.

На огромной сцене было полутемно и холодно. Какие-то люди в фартуках, стоя на большом ящике, чем-то грохотали и ругались друг с другом. Сверху из мрака медленно спускалась стена с воротами. Пахло лошадьми.

— Теперь я не знаю, что вам и показать, — сказал Аркадий Осипович, — Возьмете да и обидитесь.

— Все показывайте, — попросила Зверева, — пусть себе Старосельская дуется.

— Вовсе я не дуюсь, — сказала Антонина и осторожно дотронулась до рукава артиста. — Не сердитесь, Аркадий Осипович.

— Мир?

— Мир!

Он пожал ее руку и, не выпуская, повел Антонину за собой.

— И вы мне дайте руку, Рая, а то здесь упасть можно… Осторожно, веревка.

На секунду Антонине стало обидно, что Аркадий Осипович ведет за руку и Звереву, но это сейчас же прошло.

— Аркадий Осипович, а кто Надя? — спросила она. — Артистка?

— Артистка.

— Знакомая ваша?

— Да.

— Почтеньице, Аркадий Осипович, — закричал сверху глухой голос, — чего поздно гуляете?

Артист ответил, что показывает театр своим дочкам, и спросил, хорошие ли дочки.

Наверху помолчали.

— Что ж, плохие? — спросил артист.

— Молоды вы для таких дочек.

— А вот дочки! — крикнула Антонина и тотчас же испугалась своей дерзости.

Артист засмеялся и начал объяснять.

— Ну вот, — говорил он, — это колосники, видите? Там вверху. Видите?

— Видим, — в один голос отвечали Рая и Антонина.

— А вот это падуги, это сукна, это портал — видите, щиты такие?

— Видим.

— Вот это и есть портал. А это машина для грома, она на завтра нужна. Дядя Коля, — вдруг крикнул Аркадий Осипович, — покажи моим дочкам гром.

— Гром так гром, — сказал дядя Коля и завозился в темноте.

— Только постепенно, — сказал Аркадий Осипович, — а то сразу оглушишь…

Гром не понравился.

— Вовсе все-таки не похож, — сказала Рая, — чувствуешь, что железо. Нет, природу не подменишь.

— И очень даже подменишь, — обиделся дядя Коля, — скажите, какие разборчивые!

Антонине стала жалко дядю Колю, и она сказала, что не очень непохоже.

— А вот пулеметная стрельба, — крикнул дядя Коля и поднял такой оглушительный треск, что девочки зажали уши руками. — Может, скажите, непохоже?