И люди встали. Уже серело. Мы прошли Сабибур. Мы должны были успеть перейти шоссе и железную дорогу. За ними — я видел это по карте — лес. Лес укроет отряд...

* * *

Неудержимо светало.

Из расплывчатой мглы возникали, обретая твердые очертания, то щепотки дальних кустов, то черные будылья на полях, то первые борозды пашен.

Рассвет как бы заново лепил мир.

Вот он вылепил первый хутор: несколько домиков, заборы, хлевы.

А вот еще крыши, еще заборы.

От дальних заборов отделились силуэт лошади, за-

[250]

пряженной в плуг, и фигурка пахаря. Пахарь остановился, приложил руку к глазам: увидел нас.

Не останавливаясь, я отдал приказ: десять бойцов на конях — по хуторам. Собрать какой-нибудь еды.

Конные поскакали вперед.

Бойцы дышали хрипло, прерывисто. Иные шагали, не глядя по сторонам. По серым лицам стекал пот.

А Сабибур все еще виднелся вдали. Всего два-три километра отделяли нас от него, от немецкого гарнизона, от фашистской фабрики смерти.

— Не отставать! Не отставать!

На ходу расстегивали ватники, вороты рубах, встряхивали плечами, поудобней пристраивая врезавшиеся лямки мешков.

— Не отставать!

Возвратились первые конные:

— Хлеб, товарищ майор! Сало! Молоко!..

— Раздавайте людям, не останавливаясь!

Конные, перегибаясь в седлах, опускали в протянутые руки домашний хлеб, кувшины, бруски сала.

— Вперед! Не отставать!

Стало совсем светло, когда впереди показалась насыпь железной дороги.

Задыхаясь, я встал на обочине. Махал руками, не в силах кричать, — показывал на насыпь.

Бойцы поняли. Напрягая последние силы, убыстрили шаг.

Я помню эту насыпь, как сейчас: усыпанные щебнем откосы, пятна мазута на камнях, черные, выщербленные шпалы.

С насыпи мы увидели шоссе Владава — Хелм. Совсем близко. Метров за пятьсот.

И услышали первый немецкий грузовик. Он катил с севера.

Легли.

Вдавливая тела в землю, лежали, пока грузовик не промчался мимо.

Если бы он затормозил — конец шоферу, но и нам беда: выстрелы привлекли бы внимание противника.

Шофер не затормозил. Но за первым грузовиком могли появиться другие. Это понимал каждый.

Теперь люди бежали к шоссе сами, не дожидаясь команды. Падавшим помогали подняться, перехватывали у них груз и опять бежали.

[251]

Шоссе!

Широкое, щебенчатое, мокрое, с кучами песка по сторонам.

Заря полыхала в полнеба. В черных лужах на шоссе плавали розовые отсветы. И розовели черные, беловатые, серые стволы деревьев в лесочке за шоссе.

До него оставалось метров триста.

Только перебежать сырую луговину с вихрами белесой прошлогодней травы...

Нам не удалось перебежать ее сразу.

Шум автомобильного мотора приближался слишком стремительно. Теперь с юга.

Может, возвращался давешний шофер, заподозрив неладное?

Отряд был уже на другой стороне шоссе.

Мы падали под кучи песка, прижимались к ним, старались слиться с землей.

Грузовик прошел мимо, не снижая скорости.

Все! Не заметили!

Почва на луговине чавкала, словно стонала.

И вот — кусты, обрубки деревьев, пни, редкие, кривые березки.

Про такой лес поляки говорят: «Прошу пана, тут нема лясу, тут едни кшаки...»

То есть тут нет лесу — одни пни.

Но мы были рады и этим пням, этим редким кривым березкам.

Люди ложились под ними кто где успел.

Как-то само собой получилось (привычка брала свое!), что технику все же притащили в самую середину лесочка, а пулеметы выдвинули в сторону шоссе.

Я отдал команду без приказа не стрелять, открывать огонь в самом крайнем случае, если противник пойдет на лесок. Сейчас — не курить, не ходить. Можно только поесть. А спать — по очереди.

Опустился на влажную землю, припал к ней горячим лицом, закрыл глаза.

Все. Проскочили. 

23

В шестом часу вечера солнце повисло над горизонтом красным кругом, вытянулись, сливаясь, синие тени редких кустов и деревьев, запахло сыростью.

[252]

Движение немецких автомашин по шоссе стало редким.

Шесть часов — партизанское время!

В лесочке протекал ручей. Мы умылись, напились. По команде отряд стянулся к западной опушке. За опушкой бугрилась бурая пахота, а за ней колебались мирные синие дымки, тянулась по взгорбку деревня.

Я нашел на карте ее название — Сухава.

До Сухавы напрямик метров пятьсот — шестьсот, пустяк, но свободна деревня или занята немцами?

На разведку отправились Володя Моисеенко, наш врач Виктор Лекомцев, знавший польский язык, и пятеро разведчиков.

Мы внимательно следили за удалявшимися товарищами. Володя имел приказ: в случае обнаружения противником немедленно отходить. Отряд был готов прикрыть разведчиков огнем.

Моисеенко и Лекомцев одолели половину расстояния до Сухавы, когда слева, со стороны Владавы, показались две женщины в белых платочках.

Невидимой нам тропкой они тоже шли в деревню.

Разведчики свернули с пути, направились к женщинам, остановились, о чем-то поговорили с ними. Через несколько минут женщины заспешили к Сухаве, а Моисеенко и его группа остались там, где стояли.

На околице женщины кого-то окликнули, одна сняла платок, обернулась к разведчикам, помахала...

Моисеенко, Лекомцев и четверо бойцов двинулись к Сухаве, а один разведчик побежал к отряду.

Все стало ясно...

Пока мы добрались до деревни, Володя уже разыскал местного солтыса — пожилого мужчину с растерянными глазами.

Виктор Лекомцев перевел солтысу мои слова:

— Советских партизан надо накормить горячей пищей.

— Добже, добже, — кивал солтыс.

— Пока готовится еда — запрячь в брички всех коней, какие есть в деревне, и выстроить брички на улице.

— Добже, — сказал солтыс без прежнего энтузиазма, с покорностью человека, потерявшего веру в справедливость.

— Переведите, что ни коней, ни бричек не возьмем, — сказал я Лекомцеву. — Повозочными поедут хозяева коней.

Лекомцев перевел, и солтыс малость ожил.

[253]

Он забегал по дворам, отдавая распоряжения, и вскоре первые подводы стали выезжать на улицу.

— Товарищ майор, — сказал мне Лекомцев, — надо предупредить бойцов, чтобы много не ели. После голода, знаете...

— Правильно. Немедленно предупредите!

Сам я со штабом и группой охраны пообедал в доме солтыса. Съели по тарелке супа и немного кулеша. Хозяйка предлагала творог и молоко, но мы отказались: доктор был прав — после длительной голодовки нельзя наедаться.

Стали расспрашивать солтыса, где имеются немецкие гарнизоны.

Мигая, он сообщил, что крупные немецкие комендатуры есть в Парчеве, Хелме и Владаве, а по деревням немцы не стоят. Только учредили кое-где постарунки. Полицейские участки, значит...

— И много тут постарунков?

— Не знаю точно, панове. Может, десять, может, больше...

— Сколько полицейских в каждом?

— Да где как... Где по десять, где по двадцать... Воспользовавшись паузой, солтыс кашлянул и неуверенно произнес:

— Товарищ командир... Я должен донести, что в деревне партизаны.

Я удивленно смотрел на него. Впервые встречал солтыса, признающегося, что донесет.

Солтыс, прижимая руки к груди, заговорил торопливо и сбивчиво, мешая русские и польские слова.

Лекомцев перевел его тарабарщину:

— Если немцы узнают, что в деревню заходили партизаны, а им, фашистам, об этом не сообщили — сожгут деревню. Солтыса повесят, а остальных мужчин расстреляют. Таков приказ...

Мы переглянулись, помолчали. Бойцы и командиры ждали моего решения. А что тут было решать? Я понимал: солтыс все равно донесет немцам, как только мы уедем. Отговаривать его идти в ближайший постарунок — бессмысленно, глупо. Он же об односельчанах думает, а не только о своей шкуре. Немцы миндальничать не станут. Уничтожат всю деревню без долгих раздумий...