— Ну, милая барышня, а теперь отбой!

«Милая, милая!» — повторяла она всю дорогу, не чувствуя под собою ног. И внезапно остановилась: он сказал ей не просто «милая», а «милая  б а р ы ш н я». О-о, как она возненавидела в то время любую покровительственность!

Так они встречались от случая к случаю на протяжении года. Павла была довольна и этим. Она жила и работала среди воздушных замков, хотя редакция многотиражки занимала щитовой приземистый барак. Но все рухнуло в один ненастный вечер — все ее воздушные замки. Он простился наскоро, будто очень спешил на поезд. Он говорил, что у нее в жизни будут еще такие встречи, что она с улыбкой вспомнит о своих ранних чувствах. Он даже поцеловал ее на прощание... А потом она узнала, что Георгий Леонтьевич женится на Зое Ивановой, которая недавно окончила горный институт и направлена в местную геологоразведочную партию. Как же она, Павла, станет жить дальше в одном городе с ними?.. Хорошо, что тут как раз и приехал за ней отец. Через год она сама выскочила замуж, именно выскочила, не подумав, не разобравшись в том, что делает. А еще через год ее муж, Игорь Соловьев, автор фельетонов о всяких проходимцах, оставил ее под тем предлогом, что не поладил с тестем. Предлог был фальшивый, как и сам фельетонист. С той поры она целиком посвятила себя работе, поражая своих знакомых отрешенностью от всего личного.

Наверное, самый долговременный из всех иммунитетов — это иммунитет против пошлости, которая, оскорбив тебя однажды, оставляет горький осадок на всю жизнь...

Телефон зазвонил часто, непрерывно. «Москва», — обрадовалась Павла. Дежурный редактор похвалил ее за очерк.

— Мы, вас вызовем как-нибудь на летучку поделиться опытом.

— Что вы? Мне здесь просто помогают некоторые параллели с прошлым.

— Держитесь этих параллелей, они не подведут...

После разговора с, Москвой Павла почувствовала то возбуждение, которое всегда испытывала накануне выхода газеты с ее материалами. И хотя ты давно уже не новичок, с душевным трепетом ожидающий появления первой твоей заметки, но все же снова волнуешься каждый раз. Наверное, это святое волнение журналиста...

Однако пора спать. Павла аккуратно, как школьница, сложила свои вещички на стул и накрылась простыней. Но заснуть не могла. У школьниц-то завтра, может быть, последнее сочинение на аттестат зрелости, а у нее все уроки позади, в том числе и тот, что дала ей жизнь... Сколько всего передумаешь, если ты одна. Павла поругивала себя за эгоизм, за чрезмерное внимание к собственной персоне, но тут же оправдывалась тем, что иной женщине, хватило бы ее одиночества на две-три жизни. А что же тогда говорить о солдатках? И Павла начинала думать о русских вдовах, которые лучшие годы отдали детям: вот у кого можно поучиться завидному терпению, Ну что твоя нескладная молодость в сравнении с их драматической судьбой — так, простое невезение. Она была готова преклониться перед любой солдаткой, потерявшей мужа на войне. В конце концов все раны заживают и глухо ноют лишь к ненастью, но вдовье сердце еще сильнее болит в погожий день. Только женщинам дано нести боль с таким достоинством, никому не доверяя. Не в том ли мудрость женщины?..

Павла стала понемногу забываться, теряя связь философических раздумий. Да и уснула на рассвете, как простая смертная. Ей снились розовые сны: к ним она давно привыкла, они заменяли несбыточную явь.

Из-за гор поднималось остывшее за ночь солнце. На столике заговорил невыключенный репродуктор. Однако местное радио не разбудило Павлу: она была сейчас далеко отсюда, в мире иллюзий, где счастье полагается даже невезучим.

6

Ян Плесум родился на берегу Балтийского моря, а жизнь прожил на Урале. Отец его здесь и сложил голову в девятнадцатом году, в одной из жарких схваток с казачьей конницей генерала Дутова. Гражданская война поразбросала латышей по земле русской, и многие из них так и не вернулись домой даже после Отечественной войны. Яна Яновича давно окрестили Иваном Ивановичем, только фамилия его сохранила отзвук морской волны, не поддавшись никаким превратностям судьбы. Конечно, при желании он мог бы вернуться на родину: ему не раз предлагали какую угодно работу в Латвии. Да привык, привязался к Уралу. Вдобавок к тому он металлург. А там, в Прибалтике, всего один-единственный Лиепайский металлургический завод, который уступает любому цеху Молодогорского комбината. Плесум же привык не только к Уралу, но и к уральским масштабам.

Помнится, как глубокой осенью сорок пятого года, приехав в отпуск к старшему брату в Ригу, он, Ян Плесум, не удержался, чтобы не заглянуть в Лиепаю. Горько видеть мертвым большой завод, но маленький, пожалуй, еще горше. Тогда было не до реконструкции: в Латвии не хватало любой стали, а военного металлолома в «Курляндском котле» накопилось сколько угодно. Пуск старых мартенов был задачей всех задач. Ян Янович походил денек-другой по заводскому двору, заваленному пушечными лафетами, автомобильными шасси, танковыми башнями, кое-что посоветовал только что назначенному директору из Днепродзержинска, с удовольствием поговорил со сталеварами и с глухим, смутным чувством собственной вины перед земляками вернулся на Урал. Что поделаешь, если привык к другим масштабам... Приняв комбинат, он сначала повел дело, кажется, неплохо: тогда вступали в действие то новая домна, то мартен, то новый прокатный стан. Однако потом начались всякие заминки и диспропорции. Иной раз он уже жалел, что не уехал в Латвию. Но поздно теперь ездить на перекладных, — годы не те, и нужно позаботиться об этом коньке, который должен вытянуть в гору положенные ему четыре миллиона тонн стали. Ну, а если удастся в скором времени вытащить возок и в пять миллионов, то он, Плесум, будет считать свое дело сделанным и охотно уступит дорожку молодым.

Выходной день — лучшее рабочее время для директора. Но сегодня предстояла встреча с профессором Голосовым, на которую он пригласил и Дробота, управляющего строительным трестом, и Леонтия Ивановича Каменицкого.

Первым явился Дробот. Они были почти ровесниками и людьми одного плеча, только Плесум на редкость уравновешенный, немногословный, а Петр Ефимович — порох. Они схватывались частенько: между заказчиком и подрядчиком такое неизбежно. И если бы не северный характер Плесума, то им пришлось бы вовсе трудно работать вместе, но Ян Янович умел сглаживать острые углы. К тому же их объединяла общая точка зрения в вопросах развития комбината. Тут они были единомышленниками.

— Присаживайся, Ефимыч, скоро должен подойти наш уважаемый гость.

— Надоели мне эти встречи на среднем уровне, — сказал Дробот.

— А ты все рассчитываешь на встречу в  в е р х а х?

— Пора бы нашим комбинатом всерьез заняться самим министрам.

— Дойдет очередь.

— Пока дойдет, нам с тобой уходить на пенсию.

— Нет, Ефимыч, мы поработаем еще!

— Завидую твоему характеру, Иван Иванович. Расскажи-ка лучше, как слетал в Японию, что видел там. И как они, черти полосатые, не имея собственной руды, вышли по стали на третье место в мире.

— Вот проводим Голосова и устроим свою пресс-конференцию.

— Зря мы с ним потеряем время.

Плесум понял, что его подрядчик настроен мрачно, а ему не хотелось портить отношения с Голосовым, который всюду вхож. Силы у них с Голосовым неравные, с этим приходится считаться.

— Ты, Ефимыч, пожалуйста, сегодня не лезь в драку.

Они весело переглянулись. Налегая сильной, бойцовской грудью на полированный тонкий столик, что упирался торцом в директорский рабочий стол, Дробот заговорил по-дружески:

— Я раньше думал, что латыши умеют только воевать. Помню, с детства завидовал латышским стрелкам. Откуда мне было знать, что из них вышли и дипломаты.

Это уже потом я узнал, что многие латышские стрелки заделались после гражданской войны консулами, советниками, атташе.

— Лаби, только не лукавь.

— Я серьезно. Эх, недостает мне твоего дипломатического таланта!.. Ну, что слышно из министерства?