— Дело не в стиле, в логике.

— То есть?

— Ну вот и обиделась.

— Ничуть.

Лицо ее покрылось пятнами шафранового румянца, но она упрямо не отводила взгляда, как, бывало, раньше.

— Ты написала без учета сложной предыстории комбината...

— В этом и заключается  д а м с к а я  логика?

— Ну, поймала на слове!.. Твои доказательства не учитывают возражений давних противников ярской руды. Тебе нравится комбинат. Мне тоже он по душе. Но так легко сбиться с инженерной точки зрения на эмоциональный лад. А нам с тобой нужно воевать не только горячо, но и во всеоружии.

— По-моему, всем ясно, что это единственный в своем роде комбинат, где производится не просто чугун, а природнолегированный чугун, не просто сталь, а природнолегированная сталь.

— Но руда идет в домну в сыром виде, необогащенной.

— Все по вине министерства, которое будто не знает, что многие заводы берут наш металл нарасхват, считая его лучше такого же по составу, но обычного легированного металла.

— А чем он лучше, насколько лучше?

Павла смутилась, пожала плечами.

— Э-э, матушка! Вот и начинаются эмоции! А Госплану нет никакого дела до наших чувств. Ему подавай технические выкладки.

— Но, согласитесь, я не инженер, моя задача обратить внимание на актуальную проблему.

— Да ты знаешь, сколько бумаги исписано защитниками комбината? Горы! Одних диссертаций защищено без малого десяток! А воз и ныне там.

— Что же делать?

— Изучить проблему не хуже самых тонких знатоков.

— Возможно, мне это не по силам.

— Ну-ну! Ты человек новый, и тебе сразу кое-что бросается в глаза. Только не спеши. Надо поговорить с самыми разными людьми, не с одним директором комбината. Внимательно выслушай все за и против, а потом уж выступай в газете... Что, расстроил я тебя? Ничего, Павла, ты настойчивая, у тебя получится, должно получиться. И знаешь, какой еще должен быть вывод? Вся эта история с комбинатом, который строится уже четверть века, свидетельствует о том, как иной раз, вольно или невольно, притормаживается ход технической революции. Вот ведь в чем беда. Ни в коем случае нельзя уклоняться от смелых инженерных решений, иначе и сам отстанешь и других потянешь назад.

— Похвально, что вы, геологи, думаете за металлургов.

— Приходится. И не только за металлургов. Вот недавно шли споры вокруг газового месторождения. Открыли такое редкое богатство, — триллионы кубометров в обжитом районе, — а подступиться к нему не знали как. То, видите ли, сложно очищать газ от его компонентов. То, оказывается, у нас нет подходящей марки стали, которая была бы пригодна для газопроводов. И кое-кто уже заговорил о том, что зря нашумели в газетах. Но выясняется, что французы имеют опыт эксплуатации подобных месторождений и готовы сотрудничать с нами. Где-где, а в технике не грех держать нос по ветру. Японцы, например, ловко умеют подхватывать новые технические идеи. Стало быть, и нам кое в чем следует подтянуться.

Георгий взял телефонную трубку. Звонили издалека, из Восточной экспедиции. Когда он окончил разговор, Павла нехотя встала.

— Спасибо, Георгий Леонтьевич.

— Я провожу тебя, все равно надо поразмяться после кабинетной сидки. А статью подари мне на память.

— Зачем вам всякие дамские изделия?

— Не злословь. Твоя статья навела меня на одну мысль. Журналисты нет-нет да и подтолкнут нашего брата инженера.

Они вышли на улицу. Жара спала. С севера, с гор, тянул прохладный ветерок. И дышалось теперь полегче, хотя раскаленные за день мостовые и дома еще как следует не остыли.

— Насколько я понимаю, ты решила остаться в области, — как бы между прочим, сказал Георгий.

— Да, поработаю пока.

— Почему пока?

Он взял ее под руку, заглянул в глаза. Она выпрямилась, чтобы, не дай бог, не привалиться к его плечу, как, бывало, в молодости, но руки не отняла.

— Пойдем ко мне чаевничать, — предложил он на том самом перекрестке, где она чуть не попала под троллейбус.

Павла искоса, украдкой посмотрела на него.

— Поздно уже, Георгий Леонтьевич.

— Жаль.

Они помолчали, испытывая неловкость: Павла оттого, что Георгий так запросто пригласил ее к себе, а он был смущен отказом, который показался ему двузначным — и в том смысле, что вообще все поздно.

Помедлив, она сказала:

— Когда у меня будет собственный угол в городе, я позову вас на новоселье.

— Обязательно приду. А то живу бирюком в своих хоромах и не знаю, куда себя девать по вечерам. Завел белого пуделя, с которым мы и перелаиваемся на сон грядущий.

Павла тихонько рассмеялась, безотчетно налегая плечом на его плечо.

— Я уже дома, — сказала она и тут же отстранилась.

Он постоял у. гостиницы еще с минуту, раскуривая сигарету. (Все как в юности с ее неумением продлить вечерние свидания!)

— Лака ночь, как говорят сербы. Доброй ночи!..

И Георгий круто повернул обратно, к парку, над которым космической ракетой возвышался белый минарет.

Вот и опять он остался наедине со своими воспоминаниями. Стоило ему прочно обосноваться на одном месте, как он все чаще мысленно окидывал прожитые годы. Раньше кочевая жизнь разведчика настраивала на высокий регистр и не оставалось времени для всякого там самоанализа. Оказывается, его память представляет собой целый ворох совершенно неразобранных страниц: среди них есть очень важные, которые следует переписать набело, но есть и никому не нужные наброски, — и что-то надо сохранить, оставить при себе, а что-то сдать в архив полного забвения. Таким разбором он и занимался теперь.

Была и другая причина, понуждавшая Георгия ко всякого рода экскурсам в прошлое: это встреча с Павлой. Случайность? Ну да, конечно, самая обыкновенная случайность, в которой всегда пытаешься, разгадать некий тайный смысл. А ничего загадочного тут нет: все людские судьбы «запрограммированы» в далекой молодости. В самом деле, если бы Павла много лет назад не потянулась к нему, Георгию, и он тогда не отнесся бы к ней бережно, то они сейчас прошли бы мимо друг друга, не оглянувшись. Значит, судьба действительно прямое продолжение чего-то не сбывшегося ранее. Мысли о судьбе вызывали у него улыбку: как живуче старое понятие даже в наш век сурового реализма...

Павла тоже долго не ложилась спать. Что-то очень душно сегодня. Рановато прихлынула жара с юго-востока, из Средней Азии. Она открыла настежь окно в своей комнате, присела к маленькому гостиничному столику, на котором поблескивал лунной эмалью телефон. Хоть бы из Москвы позвонили, что ли. Там сейчас самая горячка, верстается очередной номер газеты. Павла вспомнила, как удивился главный редактор, когда она попросила оставить ее в области собкором. Еще бы: все рвутся в Москву, отбоя нет, а тут вдруг такая просьба, и от кого — от женщины, которых труднее всего послать на периферию. Отец был не меньше удивлен, узнав о ее решении, но отговаривать не стал: Урал — родина Павлы. А может быть, отец догадывается, почему ее потянуло в те края, где прошла юность.

Нескладная это была юность... Мать, военный хирург, погибла в сорок первом, близ Волоколамска. Павла всю войну жила с тетушкой, на Урале. Отец не торопил с возвращением в Москву, и она, закончив школу, работала в многотиражке и училась заочно на факультете журналистики Московского университета. Тогда и влюбилась в Каменицкого, демобилизованного капитана. Все началось с того, что ей поручили написать о нем очерк. А потом, совсем потеряв голову, она начала писать ему любовные послания. (Не дай бог, если они сохранились у него для забавного чтения на досуге.) Он, конечно, не отвечал ей, наверное, думал, что все пройдет с девчонкой, которая моложе его на десять лет. Отчаявшись, она сама пришла к нему объясниться с глазу на глаз. Да и расплакалась, ничего толком не могла сказать. Он пригласил ее на концерт Клавдии Шульженко. Что это был за вечер! Песни о любви, и твоя собственная любовь тут, рядом... После концерта они допоздна бродили по улицам Молодогорска, еще поселка, а не города. Он рассказывал ей всякие были о войне, она слушала только для приличия. Иногда он приостанавливался, чтобы закурить, и они встречались взглядами. Сколько доброй, немного грустной снисходительности было в его глазах. Но она с полудетской наивностью верила, что ее дерзкая любовь увлечет в конце концов этого мужественного человека, побывавшего на фронте, и сделает их равными на всю жизнь. Прощаясь в тот давний вечер, он сказал, мягко улыбаясь: