Марат долго стоял на ее левом берегу. Позади грохотали тяжеловесные поезда с нефтью, рудой, лесом-кругляком. А внизу, под железнодорожным откосом, не признавая светофоров на соседних полустанках, не сбавляя хода и у паромных переправ, мчит на красный свет быстроногая река, взявшая разбег в горах.
Как нельзя представить Волгу без Камы, так и Урал без Сакмары. Еще неизвестно, кто из них многоводнее — сам батюшка Яик или его спутница. На Сакмаре удобно построить водохранилище для крупных заводов, но для орошения полей такая река с холмистыми берегами вряд ли подойдет. Можно было бы установить разделение труда между ними: пусть бы Урал в среднем течении поработал в полную силу на пшеничные поля, а Сакмара — на Южно-Уральский промышленный район. В самом деле, сколько бы ни говорили о комплексном использовании водных ресурсов, все-таки одни реки будто специально созданы для энергетиков, другие, же — для земледельцев. Только бы достройка оросительных систем хронически не отставала от сооружения гидроузлов, не растягивалась на десятки лет, как, скажем, на Волге или на Дону.
Наметанным взглядом Марат видел, что сакмарскую плотину нелегко будет возводить. Еще на Куйбышевской ГЭС паводок называли главным инспектором гидротехников. Конечно, Волга есть Волга, однако и буйные разливы уральских рек доставят немало забот весной, когда их сток буквально удесятеряется. Впрочем, и это в конце концов не проблема при современном техническом опыте. Разве еще геологи могут притормозить дело: говорят, где-то здесь прощупываются новые залежи, медного колчедана. Тоже пора бы выяснить до конца. Нефть берут и со дна морей, а медь не станешь добывать со дна водохранилища. Выходит, что на Южном Урале не семь, восемь раз надо отмерить, прежде чем отрезать.
На исходе четвертых суток, побывав во всех местах, которые его живо интересовали, наглядевшись на в общем-то средненькое по масштабам половодье, Марат усталый возвращался домой.
Когда-то Алексей Толстой записал в дневник, путешествуя на лодке по Уралу:
«Оранжевое солнце уходит вдалеке за ивы. Потянули поодиночке утки. Иные садятся... охорашиваются, нежатся на теплых бликах воды... Просвистели низко кулички — стайкой. Пулей, вытянув шею, несется чирок, над ним, не отставая, падая, примеряясь, проворный хищный сокол... Тишина, безлюдье, трещат кузнечики... Глушь, ни огонька, только далеко где-то скрипит воз, степенно стонет верблюд».
Как все переменилось за полвека! Давно уже ветер напевает свои песни не в сухой полыни, а в звонких проводах высоковольтных передач. Нет здесь ни огромного покоя, ни безлюдья, ни тишины, ни верблюжьего стона. Уральские полудикие берега почти сплошь застроены молодыми городами, комбинатами, совхозами. Правда, заметно поубавилось диких уток, гусей, редко увидишь и стайку куличков или пролетающего над головой чирка, тем более кроншнепа; да и рыбка не часто плещется на утренней заре. Можно ли вернуть былую прелесть в этот шумный индустриальный край? Можно. И нужно. Еще наступит «речной ренессанс» и на Урале, стоит только помочь ему. Помогли ведь тихому Дону и западным рекам, тоже не имевшим крупного энергетического заряда. Настало время оценивать реки не только по тому, какие турбины они могут двигать, но и сколько хлеба могут дать в обмен на цемент для гидроузлов.
Этот его затянувшийся монолог иногда казался Марату никому не нужным. С кем он спорит? Не ломится ли в открытые двери? Алексей Алексеевич Ходоковский прав, рассуждая куда проще: начнет одно поколение, закончит другое. И все-таки ему, Марату, надо покрепче утвердиться в собственном решении — посвятить зрелую часть жизни дальней перспективе. Хватит ли у него терпения, чтобы до старости работать в задел будущих лет? Не подведут ли нервы в единоборстве с каким-нибудь властным двойником Верховцева? Да теперь поздно отступать. Жребий брошен. Для Енисея ты не велика потеря, а на Урале можешь пригодиться. Назвался добровольцем, так действуй без оглядки на прожитые годы. Следуй, примеру Ходоковского, который мог блистать в академическом кругу, но предпочел мотаться по степному Зауралью.
8
После дальней дороги Марат спал тяжелым сном землекопа. Лишь под утро, ему приснился дикий сон: каким-то чудом он оказался с бабушкой Верой на уральской круче, где против них лежали казаки-пластуны и Михаила Поминов. Старик целился прямо в него, Марата, и он был рад, что в него, хотя зажмурился от мальчишеского страха. Когда же эхо выстрела погасло, никого вокруг уже не было. Только бухали, словно пушки, отвалы глины, падающие в реку, которая несла на мутных волнах пятистенку дутовца... И вслед за этим он увидел вполне реальное детство: как старшие ребята брали его с собой, отправляясь к придорожному кресту за форштадтом. Именно там разыгрывались их шумные баталии. Приходилось конаться на палочке: кому быть красным, кому — белым. Однажды Марат расплакался, когда ему досталось воевать на стороне казаков. Заводилы назвали его люсой, а он все равно отказался наступать на этот крест, где нынче установлен обелиск в память о последнем рубеже оренбургской обороны... Потом кинолента отрывочных сновидений по какой-то странной ассоциации перенесла его на то памятное собрание, где ему объявили строгий выговор «за нездоровую обстановку, созданную в коллективе». Вячеслав Верховцев берет слово в третий раз, чтобы перетянуть на свою сторону колеблющихся. Говорит с неподдельным жаром, логично, доказательно. Иные уже поглядывают на Карташева как на человека беспартийного. Но голоса разделились, и это была пиррова победа Верховцева, не чета первой — в институте, когда Марата исключали из комсомола. На улице Вячеслав, как ни в чем не бывало, взял его под руку и стал успокаивать. Он отстранился, набавил шаг. Отойдя немного, инстинктивно обернулся: позади ковылял старик Поминов с шашкой наголо. Да что за фантасмагория? Откуда взялся опять сумасшедший дутовец?..
Марат очнулся наконец от дьявольского наваждения и, осмотревшись, вздохнул с облегчением.
На тумбочке лежали письма. Он вскрыл наугад первое. От Озолиня. Юлий Андреевич с латышской обстоятельностью писал, что́ ему понравилось, а что́ выглядит мало обоснованным в присланных материалах по Уралу.
«Побольше инженерной методичности, — советовал Озолинь. — Никогда не знаешь, с какой стороны зайдет на тебя твой противник. Лучше быть готовым к круговой обороне, тогда и наступать полегче».
Второе письмо было от Ольги Садовской и Галины Мелешко. Они просили его, сына капитана Карташевой, поделиться воспоминаниями о матери, выслать ее довоенную фотографию и заодно свою. Марата тронула сердечность этих женщин.
А на почте его ждало письмецо до востребования — от Аллы. Переписка обычно располагает к свободному откровению и сближает людей сильнее, чем даже встречи с глазу на глаз... Алла писала, что начинает постепенно приходить в себя и вот уже собирается в Москву, чтобы там решить, куда поехать на работу. В молодости ей довелось побывать на Волге, на Дону, в Сибири. К сожалению, Верховцев зачеркнул немало дорогих сердцу мест. Да, будет у нее своя река, которая, может, станет главной рекой в ее жизни.
Марат был и доволен, что Алла воспрянула духом, и боялся, как бы она снова не отдалилась от него на многие годы.
Он отложил ответы на вечер, когда ему никто, не помешает поговорить с Аллой по душам. Однако в полдень захворала тетя Вася.
Она никогда не болела. Во всяком случае, Марат не помнил, чтобы она обращалась к медикам. Если и нездоровилось, то малую хворь переносила на ногах. А тут слегла в постель. Марат вызвал врача.
— Обыкновенная гипертония, — заключила молоденькая врачиха, измерив давление крови. — Сейчас мы сделаем укол, выпишем лекарство. Надо полежать с недельку.
— Ой, лежать целую неделю! — огорчилась тетя Вася. — У меня дела по дому.
— Дела от вас никуда не уйдут, — ласково говорила эта хрупкая медичка, которую можно было принять за юную студентку.