Он взял старую газету, осторожно разгладил выцветший лист: бумага, казалось, вот-вот разлезется под рукой. Над всей полосой был крупный, броский заголовок о бдительности, и под ним большая подборка сообщений о трудовых успехах уральцев, делом отвечающих на происки вражеских лазутчиков, а справа-внизу, как бы заключая гневные отклики читателей на драматические события того времени, как раз и была напечатана заметка «Деньги на ветер», которая в таком окружении газетных материалов приобретала вполне определенное звучание. Литературный правщик оказался, как видно, совестливым человеком, однако верстальщик явно перестарался.

Георгий задумался... Вот он какой «сподвижник» отца Семен Голосов. Жили они до войны в бывшем уездном городке Ярске. Жили рядышком, как добрые соседи, в сборных домиках для специалистов. Все было общее — радости и неудачи, только жиденький штакетник условно отгораживал их друг от друга. Впрочем, Голосов нет-нет да и наскакивал на соседа, каждый раз отталкиваясь от его очередной находки. Отец, бывало, только хмурился, читая в газетах опусы молодого инженера, — ну и горячая голова! — а на работе весело подтрунивал над своим задиристым учеником. Как-то он сказал ему шутя, что надо бы заместо символического штакетника, разделяющего их, построить баррикаду, что ли. Кто мог знать, что они уже тогда находились по разные стороны нравственной баррикады: один искал все новые рудные залежи, а другой тайно подстерегал в засаде, на геологической тропе, бывалого искателя.

Перебирая сейчас в памяти и свои личные, более поздние столкновения с Голосовым, Георгий вспомнил фронтовую встречу на дунайской переправе близ Будапешта.

Было это так. В ночь на 18 января 1945 года немцы перешли в новое контрнаступление севернее озера Балатон. Их удар пришелся по самому уязвимому участку Третьего Украинского фронта. Они действовали на кратчайшем операционном направлении, которое давало им возможность, в случае удачи, выйти к Дунаю и рассечь толбухинский фронт пополам. Уже к исходу первого дня противнику удалось прорвать нашу оборону, и в прорыв была брошена вся  т а н к о в а я  э л и т а  Гитлера. Создалось критическое положение.

Саперный батальон Георгия Каменицкого, отдыхавший на левом берегу реки, был поднят по тревоге и спешно направлен в район венгерского села Эрчи. Капитан Каменицкий, только что назначенный заместителем комбата, должен был переправиться на тот берег с одной ротой и навести порядок на причалах. Командир приказал: никого, кроме раненых, на подходящие бронекатера не сажать.

На второй день немецкого наступления головные эсэсовские танки вырвались к Дунаю, заняли на юге городок Дунапентеле, с ходу стали разворачиваться на север, к Будапешту, тесня отдельные, разрозненные части, спешно переброшенные на северный фас прорыва. Целые косяки «юнкерсов» бомбили с утра до сумерек. Видавшие виды моряки Дунайской флотилии на латаных бронекатерах сновали от берега к берегу, несмотря на январскую шугу и частоколы фонтанов, то и дело встававшие на эрчинском широком плесе. Белые берега реки сделались черными от множества воронок, да и сам голубой Дунай почернел, вскидывая к небу грязные столбы воды, перемешанной с вековым донным илом.

А к переправе все подходили и подходили санитарные машины, порожние грузовики за боеприпасами, шли стайками и в одиночку раненые. Георгий сам руководил погрузкой, сам проверял документы тех, кто не был ранен. На всякий случай он оставил при себе взвод саперов, вооруженных автоматами. И хорошо, что оставил: они с трудом осаживали назад не в меру спешивших на причалы. Георгию не довелось отступать в сорок первом — ему дали закончить последний курс института, — но теперь и он, наблюдая суматоху, вызванную отходом наших войск, мог отчетливо представить, как все это было в начальные месяцы войны. Отступление есть отступление: оно не обходится без самых невероятных слухов, которым поддаются иной раз даже бывалые солдаты. И слово «окружение» долетело и до Эрчи — оно передавалось негромко, полушепотом, но с ним приходилось бороться, как с противником.

Георгий был возбужден, храбрился, когда на переправу налетели «юнкерсы». Они безнаказанно разворачивались над Дунаем и начинали пикировать один за другим, образуя гремящий высокий перепад. Рев моторов, разбойный посвист бомб, тяжкие разрывы — все сливалось воедино. И во рту пересыхало так, что, казалось, немел язык. А Георгий по-прежнему стоял около въезда на причал, и, глядя на него, не прятались в щели и автоматчики. В конце концов он к этому аду совсем привык. Ему повезло, лишь один осколок за три дня царапнул руку у запястья, не задев кости. Чужая медсестра, почти девочка, сопровождавшая раненых, наложила тугой жгут повыше раны, сделала перевязь. И он с белой перевязью тут же почувствовал, как стало легче управляться на переправе: на него уже смотрели иначе, его требованиям уступали куда охотнее, тем более, что рукав и вся пола шинели у саперного капитана были в заледеневшей на ветру крови.

Сегодня, пропуская на катер раненых, он остановил высоченного детину, тоже с перевязью через плечо.

— А вы куда, сержант?

— Ты что, не видишь, капитан?

— Отойдите в сторону.

— Да ты ослеп, что ли, от мадьярской самогонки?! Я из-под самого Секеша[3], из самого пекла вырвался, а ты меня в сторонку? Шалишь, капитан!..

Автоматчики загородили ему дорогу на причал. Сержант вгорячах оттолкнул одного из них перевязанной рукой, и все поняли, что он выдал себя с головой.

— Взять, — коротко бросил Каменицкий.

Лжераненого увели. Посадка возобновилась. Идущие мимо Георгия солдаты с уважением оглядывали его: откуда у такого молодого капитана собачий нюх на симулянтов? А он привычно отсчитывал в уме, сколько еще можно пропустить на катер. Вот с ним поравнялся офицер в плащ-накидке и, не поднимая головы, хотел пройти мимо.

— Документы?

Тот коротким движением руки отбросил плащ с левого плеча — остро блеснул золотой погон со звездами второй величины: знай, мол, с кем имеешь дело.

— Ваши документы? — тоном ниже повторил Георгий.

— Полно, капитан, куражиться, — грубо ответил подполковник и шагнул было дальше.

— Я требую документы!.. — Рука Каменицкого легла на кобуру.

Тогда офицер быстро, вскинул голову — и они узнали друг друга. На сухом, обветренном лице Голосова вспыхнувший гнев сменился недоумением, которое, в свою очередь, сменилось хорошо знакомой, добренькой улыбкой.

— Ба-а!.. Ты ли это, Жора?!

— Здравствуйте, Семен Захарович. — Георгий поспешно отнял руку от кобуры.

— Вот так встреча, батенька мой! Гора с горой не сходятся, а...

— Посторонитесь, пожалуйста, Семен Захарович, — прервал его Георгий, чтобы пропустить на катер санитаров, которые несли раненого.

В это время с запада и надвинулся характерный ступенчатый гул самолетов. Подполковник Голосов заторопился на посадку.

— Я, Жора, направляюсь в штаб фронта. Будь здоров, дорогой...

— А документы?

Милая, снисходительная улыбка на лице Голосова сменилась недоумением, оно, в свою очередь, сменилось гневом — все в обратной последовательности.

— Таков приказ командования.

Семен Захарович сунул руку под новенькую плащ-накидку, поискал планшет и подал Каменицкому вчетверо сложенный листок командировочного предписания, Оно гласило, что подполковник Голосов, на основании такого-то распоряжения, отзывается из действующей армии как специалист-геолог.

— Все в порядке, — сказал Георгий. — Не сердитесь, долг службы.

Но «юнкерсы» уже начали разворот над берегом, и катер медленно отчалил, пытаясь уйти из-под удара пикировщиков. Голосов потерянно и с укором глянул на коменданта переправы. Георгий виновато пожал плечами.

— Ложитесь, Семен Захарович, — только и успел он сказать ему.

На пригорке ахнула первая бомба, от которой качнулось все вокруг. Вслед за ней рухнул целый обвал металла. Голосов кинулся на землю у самых ног Георгия: искать какую-нибудь щель было уже поздно.