«Князья и народ! Вы видите сами, что могущественный Севада, гордость гардманцев и гроза врагов, ослепленный коварным зятем, может выйти к вам только с помощью слуг. Не желал бы я, чтобы последний из моих подданных подвергся такому увечью, которое нанесла старику отцу и его юному сыну родственная рука. О, тяжкое горе! Вы видите Гардман, его небо и солнце, горы и долины, весну и цветы. Я лишен этого… Но не в этом беда. Я не могу заботиться о своем народе, исцелять его печали, посещать больных, осушать слезы вдов и сирот, освобождать пленных. Севада зависит от милости своих слуг, Если они не захотят, о гардманцы, я не смогу даже согреть лучами солнца свое холодеющее тело… Мой дом, который был когда-то источником жизни, превратился в жилище слепых сов. Но вы, храбрецы Гардмана, вы, у которых зрячие глаза, сильные руки, железное здоровье, как вы можете переносить позор, который нанес вам Ашот Железный, ослепив вашего отца и предводителя, отняв у вас вашу свободу? Народ Гардмана! — воскликнул он. — Я возвысил твое имя победами, а ты унизил его своей рабской покорностью. Если у тебя не хватает сил сбросить с себя это позорное иго, то имей хотя бы мужество пронзить мое сердце мечом, чтобы горести Саака Севада исчезли вместе с ним из этого мира, чтоб твои дети не слышали его ропота и не прокляли тебя…»

Князь еще не кончил говорить, как вся знать, а с ней и весь народ воскликнули:

«Пусть сгинет тиран! Гардман свободен, а Саак Севада наш князь!..»

Через несколько минут замок превратился в бушующее море. Народ высыпал с оружием в руках, будто царская армия уже осадила крепость. Из бастионов изгнали ванандских воинов, угрожая в случае неповиновения уничтожить их. Возмущенная толпа сорвала с вершины замка царское знамя и вместо него водрузила гардманского вишапа[13].

— О, это уж слишком! — воскликнул Марзпетуни.

— Могло быть еще хуже, если бы я сейчас же не собрал своих воинов и не поклялся в верности Севада.

— Не лучше ли было бы покинуть замок, чем клясться в верности мятежнику?

— Нет. Тогда я лишился бы возможности действовать в пользу государя, следить за действиями утикцев. А теперь, находясь среди мятежников, я могу видеть и знать многое.

Рассказ начальника произвел тяжелое впечатление на Марзпетуни; он склонил голову и задумался.

— Неужели ты считаешь меня изменником? — спросил Ваграм после недолгого молчания.

— Да, — ответил князь, поднимая голову.

— Но ведь я только уступал обстоятельствам.

— Всегда и всюду возможны такие обстоятельства. Если каждый начальник крепости будет уступать обстоятельствам, то все царские замки перейдут в руки врага.

— Не мог же я идти со своим небольшим отрядом против многочисленного войска и начинать братоубийственную войну? Я не хотел кровопролития!

Последние слова он произнес с большим пылом. Марзпетуни посмотрел на него и покачал головой.

— Ты сердишься на меня и считаешь мой ответ не искренним?

— Наоборот, я нахожу его очень искренним. Я хорошо понимаю трудность положения. Враг ждет удобного момента, чтобы ворваться в нашу страну, и мы сами облегчаем ему путь. Ты, мой друг, не хочешь братоубийственной войны? Что можно возразить против этого? Братоубийство — это то же самоубийство.

— Благодарю, что ты меня понял. Вонзи в мое сердце меч, если я проявил слабость по отношению к врагу. Но — что греха таить — я не могу поднять руки на ближнего.

— И никогда не поднимай. Быть может, рассудок еще в силах пресечь эти раздоры. Для сохранения единства страны не следует проливать кровь ближнего; а чтобы обезоружить врага, можно прибегнуть к хитрости. Толпа похожа на овец, которые, обманутые волком, предали ему сторожевых собак, чтобы снискать волчью дружбу. Волк же, передушив собак, начнет истреблять глупое стадо. Князья, которые подстрекают к бунту неразумную толпу, достойны смерти. Каждый из нас должен противодействовать этому всеми силами. Того, кто является врагом законного престола, каждый армянин должен считать и своим личным врагом. Потеряв царство, добытое такими тяжелыми жертвами, мы снова превратимся в рабов.

— Мне это известно, но я не умею хитрить, дорогой князь.

— Я тебя не виню. Что сделано — то сделано. Надо думать о том, как прекратить эти раздоры. Подумал ли ты об этом? Ведь мы идем к гибели.

— Я много об этом размышлял. Прикидывал даже, как следует действовать. А теперь, князь, расскажи, в каком положении Востан? Кто в союзе с царем? Сколько войска можно получить из крепостей? Почему ты прибыл один? Словом, расскажи все, что знаешь, и подробно: в этой глуши вести до меня доходят редко. Затем и я выскажу свои соображения. Если найдешь их приемлемыми, следуй им, если нет, я сделаю то, что ты прикажешь.

Любопытство начальника и заданные им вопросы повергли князя в сомнение. Он заподозрил Ваграма в желании разузнать планы приверженцев царя и помешать их выполнению. Эти мысли мешали князю начать откровенный разговор с начальником. Ваграм догадался о сомнениях князя и, улыбнувшись, проговорил:

— Не омрачай своего сердца подозрениями, дорогой князь! Не суди о моей верности по положению, в котором ты меня застал. Суди по прошлому, которое известно тебе и государю. Я тебе сказал, что подчинился Севада только в интересах царя. Не ищи другой цели в моем поведении. Если бы даже мне подарили весь Гардман, то и этот дар не превысил бы позора измены государю.

Эти слова были произнесены с такой искренностью, что все сомнения князя Марзпетуни рассеялись.

— Да, Ваграм, не скрою от тебя своих опасений. Я боюсь говорить откровенно. Время и люди разрушили мою веру. Но с этой минуты я вполне доверяю тебе. Буду, однако, краток, так как в моем распоряжении очень мало времени: я тороплюсь к Севада. Постараюсь снова вернуться сюда, а если мне это не удастся, я буду знать, что в Гардмане у царя есть верный человек.

— И самый преданный слуга.

— Благодарю. Выслушай теперь меня. В столице сейчас спокойно. Как тебе известно, царь давно примирился со своим братом Абасом благодаря сюнийскому князю Васаку. Единственным злом были распри между государем и Ашотом Деспотом, но и этому положен конец. Мы вместе с католикосом приложили все усилия для примирения и преуспели в этом деле. Государь и Ашот Деспот совместно осадили Двин и взяли его, изгнав оттуда арабов. Мы полагали, что в стране отныне воцарится мир. Устроили даже празднества в Двине; несколько дней все только предавались веселью. Но вдруг до нас доходит весть о восстании Цлик-Амрама. Царь не предполагал, что оно примет такие размеры: он выступил из Ширака только со своим личным полком. Государю казалось, что по прибытии в Утик ему без большого кровопролития удастся усмирить мятежников. Но, приехав туда, он нашел всю область охваченной восстанием. Государь сообщил мне об этом в Гарни, куда я доставил царскую семью, — на укрепления Еразгаворса нельзя было рассчитывать; Абас и Гурген абхазский дотла разрушили их. Я не сообщил царице, как велика опасность; чтобы не взволновать ее, и повел разговор так, что она сама предложила мне отправиться в Утик к царю и, в случае надобности, доставить ему вспомогательное войско. Я поехал. И что же я вижу: не только весь Утик, но и большая часть Арцаха и Гугарка в руках мятежников. Государя я встретил в Гаргарском ущелье. Отчаявшись в успехе, он собирался вернуться в столицу, что явилось бы оплошностью. Вступи он в Ширак, не усмирив Цлик-Амрама, я уверен, что мятеж принял бы еще более широкие размеры и царство наше окончательно бы распалось.

Что было делать? Войска у нас не было. Крепостями овладели мятежники. Даже те, кого мы считали верными престолу, присоединились к Амраму. Все же следовало показать, что царь не беспомощен в Утике, а для этого нужно было усмирить мятежников. На совещании мы решили, что государь, не останавливаясь в Утике, должен продолжать путь в страну егеров, будто бы с целью посетить их царя. Мы надеялись, что царь егеров даст государю войска в оплату за ту услугу, которую оказал ему Ашот, изгнав из пределов Егерии абхазского князя Гургена.