Разведчики собрались на небольшой лужайке позади сарая-квартиры Муромцева, под могучим дубом. Штабс-ротмистр, приказав садиться, не мешкая, приступил к чтению. Нельзя сказать, чтобы он читал, как артист. Но когда было нужно по развитию действия, в его спокойном и негромком голосе слышалось столько юмора или негодования, что разведчики невольно улыбались или  хмурились, видимо ясно представляя себе изображаемую писателем картину. Иногда Муромцев прибегал к выразительным жестам, слегка менял интонацию и очень кстати делал паузы. В общем, его чтение хорошо доходило до солдат. Это было видно по вниманию, с которым они слушали, и по тому, как, несмотря на дисциплину, разведчики все-таки неодобрительно гудели при особенно подлых поступках Чичикова.

Расходясь, солдаты оживленно обсуждали прослушанное, а взводные унтер-офицеры спрашивали, будет ли продолжено чтение «истории Чичикова», как они окрестили бессмертную поэму, потому что «взвод очень интересуется». Чтение «Мертвых душ» было продолжено. Я говорил впоследствии с некоторыми разведчиками о «Мертвых душах» и убедился, что Николай Петрович прав: поняли солдаты Гоголя. Правда, поняли по-разному. Понять помогло то, что крепостное право было памятно дедам солдат, рассказывавшим внукам об удовольствии «быть под господами». Именно так определил один солдат крепостное право. Разведчики не одобряли господ и посмеивались над ними. Неумные, необразованные и нечестные господа могли существовать только «при мужике, который кормил лодырей», как выразился Голенцов. Но Голенцов был рабочий, давно утерявший связь с деревней, а не крестьянин, и его мнение не совпадало с другими. Сибиряки же и северяне, не знавшие крепостного права, попросту считали героев «Мертвых душ» никчемными и вредными людьми. Собакевич был признан некоторыми солдатами «хозяином».

Николай Петрович предложил мне в предпоследний день стоянки в корпусном резерве прочитать разведчикам что-нибудь из Шекспира по своему выбору. Это предложение смутило меня: Гоголя разведчики поняли, но это все же свой, русский. Понятны и быт, и люди, изображенные писателем. А Шекспир? Писал триста лет тому назад, англичанин, злоупотребляет мифологией, в пьесах странные для русского человека имена и названия, много недомолвок.

Николай Петрович возразил:

— Вы правы. Шекспир будет для солдат труднее Гоголя. Но давайте вспомним, что пьесы Шекспира шли при его жизни в народных театрах Англии и народ его  понимал. Пусть даже незнакомые имена и названия, все-таки я уверен: разведчики поймут Шекспира.

Я вспомнил гастроли братьев Адельгейм, правда, не с Шекспиром, а с шиллеровскими «Разбойниками». Гастроли шли ежегодно и с неизменным успехом как у нас в Иванове, так и в Шуе и других чисто рабочих городах. Вспомнил — и согласился. Муромцев дал мне собственный томик избранных произведений Шекспира. Не без трепета душевного я взял его и долго читал в ту ночь. Остановился на «Короле Лире»: казалось, что эта трагедия будет наиболее понятна солдатам. К тому же пришел на память тургеневский «Степной король Лир», и я утвердился в своем решении.

На моем чтении присутствовал Муромцев, но это не стесняло меня, так как я уже знал неизменную благожелательность Николая Петровича. Начал я с рассказа о Шекспире, упомянув, когда он жил, в какую эпоху. Сказал о всемирной известности знаменитого писателя, а затем очень кратко остановился на трагедии и ее особенностях для нашего русского понимания. Закончил свое вступление указанием на то, что страсти, описанные Шекспиром, присущи людям и в наше время.

Читал я старательно. Хотелось довести дух Шекспира до солдат так, как я его понимал, но сомневался в успехе, ибо не было у меня необходимого умения, а только хороший, неутомляющийся голос. Читал с возможной простотой, не торопясь. Сперва показалось, что разведчикам все-таки трудно слушать. Отнес это за счет своего низкого мастерства. Но первое впечатление скоро исчезло: я видел глаза разведчиков и их лица, думающие, захваченные чудесной силой гения, переживающие страдания героев и возмущающиеся гнусностью старших дочерей Лира, его отвратительного зятя и сына Глостера. Особенно возмущались слушатели при чтении сцен, когда Корнуол вырывает глаза Глостеру. И были полны самой теплой человеческой жалости, до слез — в заключительной сцене.

— Хорошо получилось, Михаил Никанорович, — говорил мне штабс-ротмистр. — Многое перечувствовали разведчики за этот вечер. Это будет им хорошей подмогой в предстоящих делах. 

Возвращаясь к себе, я раздумывал о сегодняшнем вечере и невольно вспомнил, как несколько дней тому назад Николай Петрович зашел ко мне. Обычно оживленный, полный энергии, в тот раз он выглядел сумрачным и даже подавленным. Я впервые видел его таким и, естественно, стал опасаться, не случилось ли несчастья с близкими ему людьми, или не переживает ли он какую-то личную неприятность. Насколько мог осторожно, я попытался его успокоить.

Муромцев сразу разгадал мою нехитрую дипломатию. Мягко улыбнувшись — а он умел улыбаться удивительно задушевно, — Николай Петрович сказал:

— Не старайтесь утешать меня, Михаил Никанорович! Поверьте, со мной ничего неприятного не произошло. Причина моей некоторой пасмурности, если можно так выразиться, лежит в другом: о войне думаю. Скажите, — продолжал он после длинной паузы, — у вас никогда не возникала мысль о причинах настоящей войны? Не пытались ли вы представить себе, как долго нам еще воевать и удачно ли мы окончим эту войну? Хватит ли у нас душевных сил, и в первую очередь патриотизма, чтобы твердо выдержать и перенести все испытания войны?

Я был ошеломлен вопросами Николая Петровича, тем более что подобные мысли у самого меня до сих пор не возникали и ни о чем близком к этому ни с кем говорить мне не приходилось. Я знал только, что солдаты начинают уставать от войны. Поэтому я ничего не мог ответить Муромцеву и лишь в недоумении развел руками. Николай Петрович, видя, что застал меня врасплох своими вопросами, стал развивать высказанные им мысли.

— Да, Михаил Никанорович, такова уж природа человека: частенько существеннейшее заслоняется у нас повседневными мелочами. Многие из нас втянулись и привыкли к вялости и скуке окопной войны. За картами и дешевыми развлечениями стараемся забыть о разных «проклятых вопросах». Но действительность-то не сбросишь с плеч, как сбрасывают неудобный мундир, чтобы заменить его халатом. Действительность упряма и упорна. От нее отмахиваешься, а она настойчиво стучится в твое сознание и напоминает о себе, как суровый кредитор неисправному должнику. Я вот спросил, не возникали ли у вас мысли о разных «проклятых вопросах». Вы подумайте: война затянулась, всем надоела, и, нечего греха таить, мы устали от нее. Между тем для окончания войны с победой нужны огромные усилия, нужно желание воевать и победить, а следовательно и готовность, если потребуется, «положить свой живот за веру, царя и отечество». А есть ли у миллионов людей, составляющих «христолюбивое, победоносное воинство», подобная готовность, или, говоря иначе, есть ли у них необходимый для этого патриотизм? Задумался я над этими вопросами и, должен сознаться, нахожусь в замешательстве, так как ясных ответов пока не нашел. Я не надоел вам своими невеселыми размышлениями? — прервал себя Муромцев.

Я поспешил уверить его в противном, так как и в самом деле с большим интересом слушал его необычные для офицера высказывания.

— Ну, в таком случае задержу вас еще ненадолго.

— Николай Петрович! — воззвал я, — поверьте, такие беседы не только интересны мне, но и крайне полезны.

Муромцев очень серьезно и даже как-то строго, внимательно взглянул на меня.

— Вы говорите полезны? — он помолчал, затягиваясь папиросой. — Ну что же! Если так, то я не против принести посильную пользу своему ближнему, — попытался он пошутить. — Я вспоминаю, Михаил Никанорович, у нас в корпусе был профессор, человек старый, опытный и, несомненно, умный, но, как нам тогда казалось, несколько старомодный. Будучи сам горячим патриотом, профессор старался и нам привить чувство любви к Родине, причем не стеснялся высказывать очень решительные мысли. Я не могу, конечно, привести их дословно, но их суть прочно улеглась в моей памяти. Так, он утверждал, что для солдата, происходящего из простолюдина, отечество и государство являются фикцией, абстракцией, вследствие того что он не имеет никакого представления о географических границах, а равно о настоящем и прошлом своего отечества. Этот профессор говорил, что с тех пор, как русское образованное общество вступило на путь подражания порядкам западноевропейской жизни, в нем стал ощущаться крупный, — здесь Муромцев сделал ударение, —  недостаток патриотизма, что оно слабо знает историю и идеалы своего народа. Представляете себе, Михаил Никанорович, ведь старик совершенно откровенно говорил не о чем ином, как о том, что ни в русском народе, ни в его образованном обществе нет патриотизма, что народ и это образованное общество существуют, как две ничем не связанные между собой части когда-то единого целого. Ведь он говорил о том, что образованные русские люди и знать ничего не хотят о народе, происходившие и происходящие события ничему их не научили. Можно не соглашаться с профессором. Его рассуждения выглядят теперь наивно, а действительность — несравненно шире и глубже, но самое утверждение и, боюсь сказать, наличие указанного профессором факта не выходят у меня из головы.