Муромцев, слушая мою горячую речь, спокойно курил, неторопливо прихлебывая свой любимый напиток — крепкий ароматный чай, и рассматривал то массивный серебряный подстаканник замысловатой работы, то, поднимая подстаканник к глазам, — цвет самого чая, но оставался серьезен.

— Видите ли, — дав мне закончить, все так же не торопясь продолжал он, — не всякий риск хорош и оправдан. Я не отрицаю допустимость риска, но бесшабашная удаль, как вы определили некоторые качества, необходимые разведчику, в большинстве случаев простое безрассудство. Разведчику нужно иметь горячее сердце, в этом я полностью согласен с вами, но наряду с горячим сердцем ему нужна холодная голова. Тогда и горячее сердце дольше будет биться в отважной груди. Кроме того, способность все ставить на карту — пользуюсь вашим выражением, Михаил Никанорович, — совсем не имеет ценности в моих глазах. Вы извините меня и не обижайтесь, но в ваших словах звучит открытая вера в предопределение, какой-то фатализм с примесью философии драгунского капитана, так хорошо схваченной Лермонтовым в «Герое нашего времени» — «Натура дура, судьба индейка, а жизнь копейка». С моей точки зрения, это очень слабая философия, говорящая о ленивом, неразвитом уме. Да и жизнь не такая плохая вещь, чтобы нищенски оценивать ее копейкой. А в наших действиях наша собственная жизнь всегда связана с жизнями наших подчиненных, которые верят нам и в нас, надеются на нас. Можем ли мы эти жизни ставить на карту? Я думаю, что нет. Главное же, Михаил Никанорович, заключается в том, что условия войны теперь совсем не те, что были даже двадцать лет тому назад, не говоря уже о весьма отдаленной эпохе Отечественной войны двенадцатого года. И техника военная, орудия убийства чрезвычайно усовершенствовались. Я отдаю должное отваге, героизму и самопожертвованию перечисленных вами героев. Но ведь Фигнер имел дело с ружьем, стрелявшим на двести шагов, а отважный Кошка пробирался в окопы англичан, к тому же плохих солдат, не встречая никаких препятствий, кроме необходимости преодолевать пространство. Нам же приходится иметь дело со скорострельным автоматическим оружием, с минометным огнем. На нашем пути проволочные заграждения, ракеты, прожекторы, дистанционные огни. Все это техника. А против техники нельзя идти с одним бесстрашным сердцем, с сильными руками да с готовностью «положить свой живот за престол и отечество». Дни военной романтики безвозвратно миновали. Поэтому, дорогой мой Михаил Никанорович, чтобы победить технику, нужно ей противопоставить по крайней мере такую же технику. И чтобы бороться с техникой, простите за повторение, нужен подготовленный во всех отношениях техник.

Я слушал строго логичную речь Муромцева, соглашался с ним, и моя военная романтика, которой я был, нечего греха таить, напитан, тускнела в моих собственных глазах, лишаясь своего еще недавнего обаяния. Голая, пусть неприглядная, но верная действительность во весь рост вставала передо мной. А Николай Петрович продолжал все так же неторопливо и спокойно:

— Теперь, надеюсь, вам понятно, почему я людям, внешне блестящим, но неспособным к длительной упорной работе над собой, предпочитаю скромных тружеников, привыкших к повседневной работе, спокойных, хладнокровных, но, конечно, с высокими физическими и моральными качествами, необходимыми каждому настоящему солдату. Такие разведчики обычно дисциплинированны, работают осмысленно, не горячатся, выносливы и упорны. Никакие препятствия их не останавливают, они могут, если нужно, в болоте или грязи, в снегу часами лежать и свой долг всегда выполнят. Когда вы лучше познакомитесь с командой, вы найдете там в основном людей, принадлежащих к категории тружеников. Ну а «лихие ребята», как я уже сказал, для разведки подходят мало. Возьмите подпоручика Завертаева. Вот вам пример: бесстрашен, готов на любой риск, лишь бы было интересно, представлялся бы случай нервы пощекотать, помолодечествовать. Но упорно работать он неспособен и не хочет. Это, если можно так выразиться, человек праздников войны, не желающий признавать ее суровых будней. В ответственной разведке он потерял четырех замечательных людей, сам был легко ранен и контужен, много нашумел, но пользы делу принес, скромно говоря, очень мало. Пришлось  с ним расстаться. Теперь он в своей сфере: в команде конных разведчиков лихо летает на коне, вспоминая своих предков — казаков, бренчит шпорами, отрастил усы. Но так как его команда разведки не ведет, а используется только для ординарческой службы, то он для дела безвреден. Разведка — это постоянный, кропотливый и тяжелый труд.

Несколько таких бесед с Николаем Петровичем произвели значительное изменение в моих взглядах: я по-новому взглянул и на разведку, и на разведчиков. Убедился, что удача Муромцева в разведке в действительности есть результат большой и напряженной работы всей команды, высоких организаторских способностей самого Муромцева и отличных боевых качеств всех разведчиков, их изобретательности и инициативы. Однако это был совсем неоднородный материал: и охотники-сибиряки, и вятичи, и крестьяне разных губерний, и, наконец, рабочие и ремесленники, да и по возрасту люди разные. К моему удивлению, в команде почти не оказалось кадровых унтер-офицеров и солдат.

Во взводе, который подчинялся мне непосредственно, особенно внимательно я присматривался к разведчикам, обычно действовавшим с покойным Гусаковым.

Уже внешний вид Анисимова привлекал внимание: среднего роста, стройный и гибкий, он был светловолос, с черными бровями и синими спокойными, холодноватыми глазами. Небольшие усы темнели над твердым ртом с плотно сжатыми ярко-красными губами. Когда Анисимов улыбался, а это случалось нечасто, обнажались обычно скрытые ровные желтоватые зубы. Движения Анисимова были, как правило, неторопливы, мягки, эластичны и точны. Насколько я мог заметить, он никогда не делал ни одного лишнего движения. Его реакция, несмотря на кажущуюся медлительность, была поразительна. Всегда серьезный и внимательный, Анисимов больше слушал, чем говорил, не торопился отвечать независимо от значения вопроса и от того, кем он задан. Лишь после небольшой паузы следовал точный и краткий ответ. Команды и распоряжения Анисимов отдавал ровным, негромким голосом. Но было в нем что-то такое, что заставляло солдат и отделенных командиров выполнять его команды и распоряжения с возможной быстротой и усердием. Он был женат, но  о своей семейной жизни говорил неохотно. Сибиряк, по профессии охотник, Анисимов проучился, как он выразился, только «три зимы». Два Георгиевских креста и три медали были его наградами.

Друг и земляк Анисимова — Серых в противоположность первому был громоздкий, бородатый мужчина, с добрыми карими глазами, громадными руками и ногами. Казалось, он неловок, неповоротлив и медлителен. На самом же деле Иринарх Серых мог совершенно беззвучно пройти по любому грунту и по молодому ледку, как я убедился позже. Серых ползал, как ящерица, и ночью обладал способностью немедленно исчезать: отойдя на два-три шага, он как бы растворялся в пространстве. Серых любил поговорить, до смешного увлекался сказками и мог слушать их по нескольку часов подряд, неотрывно глядя на рассказчика своими доверчивыми глазами. Он был хороший гармонист, никогда не унывающий весельчак, запевала и первый плясун, несмотря на свою громоздкость и огромные ноги. Женатый человек и отец двоих детей, он трогательно рассказывал, как жил с семьей до войны. Имел такие же награды, как Анисимов.

Младший унтер-офицер Голенцов — высокий, худой, но могучий человек возрастом свыше тридцати лет. Его серые, колкие глаза всегда чуть насмешливо улыбались, а лицо, испещренное многочисленными складками кожи и морщинами, делало его старше действительного возраста. Он считался вторым по силе человеком в команде. Четкий, точный, исполнительный, Голенцов держался с большим достоинством. В нем чувствовалась огромная, непоколебимая уверенность в себе. До войны Голенцов работал слесарем на заводе Гоппера в Москве. Он дружил с Ниткой: профессиональная солидарность, видимо, имела в этом случае не последнее значение. Оба они считались холостяками.