Неразлучные друзья Грибов и Гусев были молодые, жизнерадостные мужики, хотя уже давно женатые и имевшие детей. Гусев при всяком удобном случае вспоминал свою жену Марфушу, которую, по всем признакам, горячо любил. По его рассказам, она была невиданная красавица, а кроме того, превосходная жена и хозяйка. Так же сильно он любил дочку Лидочку и «мальчонку». Любовь Гусева к жене, или, вернее, удовольствие, с каким он всегда рассказывал о ней, были бы только слушатели, служила причиной беззлобных шуток солдат, заставлявших его бесконечно рассказывать о своей жене.

Грибов, более сдержанный в выражении своих чувств к семье, тоже состоявшей из жены и двоих детей, говорил спокойно, равнодушно: «Чего им? Живут!»

Оба они были отличные плотники, колесники, выполняли нехитрые столярные работы. Работали всегда охотно и с удовольствием.

Нитка — Американец, как его звали про себя солдаты, выделялся своим смуглым, удивительно приятным и умным лицом. Хрипловатый голос нисколько не портил впечатления. Горячий, простодушный Нитка отличался франтоватостью, присущей квалифицированным рабочим. В прошлом рабочий-металлист, он эмигрировал в Америку, работал там машинистом, потом вернулся на родину, чтобы воевать с немцами. Он отличался таким же большим чувством собственного достоинства, как и Голенцов, не курил и никогда не «выражался». Наряду с Анисимовым и Голенцовым Нитка пользовался безусловным доверием команды.

Последние четверо разведчиков имели по Георгиевскому кресту и по две медали.

Все эти разведчики выделялись из общего числа, хотя и не были самыми большими героями. Ефрейтор Мокеев, человек лет тридцати, кавалер трех Георгиевских крестов и четырех медалей, слыл первым героем среди разведчиков. Он отличался спокойной, беззаветной храбростью, огромной физической силой и исключительной ловкостью и наряду с этим большой скромностью, переходившей в какую-то непонятную странность: он терпеть не мог быть начальником или старшим, хотя сам являлся примером дисциплинированности и исполнительности. Причины религиозного характера исключались: Мокеев, по профессии гравер-текстильщик, был хорошо грамотным человеком, видимо кое-что читавшим, что чувствовалось по его разговору. В силу своих особенностей Мокеев, несмотря на исключительные достоинства солдата и разведчика, оставался только ефрейтором: ценя его, штабс-ротмистр шел ему навстречу и не назначал начальником. 

Среди ефрейторов и рядовых также было немало Георгиевских кавалеров, а Георгиевские медали носил весь без исключения состав команды.

И вот этих, несомненно отборных людей, действительных мастеров своего дела, мне предстояло возглавлять, командовать ими, быть для них начальником. Без авторитета я не представлял себе успеха в своей работе. А мое положение осложнялось тем, что я, молодой, не искушенный в тонкостях разведки офицер военного времени, пришел на смену такому опытному разведчику и общепризнанному герою, каким был покойный Иван Андреевич Гусаков.

Присматриваясь к разведчикам, я, конечно, заметил, что и они наблюдают за мной. Это стало мне ясно из такого случая. Как-то мы разговаривали с Голенцовым о Москве, о заводе, где он работал, о его родне. Вдруг Голенцов неожиданно задает мне вопрос:

— А вы, ваше благородие, из дворян будете?

Признаюсь, я несколько растерялся. Мы, офицеры военного времени, из чувства, несомненно, ложной стыдливости избегали говорить о своем происхождении, считая, что будем менее авторитетны в глазах солдат, если они узнают, что их начальники не только не дворяне, но большей частью мелкие служащие, народные учителя и даже просто крестьяне. И вот теперь мне предстояло быстро ответить хитрому разведчику на его каверзный вопрос, заданный им неспроста. Я решил сказать правду.

— Видишь ли, Голенцов, — не торопясь, начал я, скрывая свое замешательство и собираясь с мыслями, — я получил среднее образование, но дальше учиться не мог: средств не было у отца. Поэтому я работал конторщиком на одной большой ситцевой фабрике. А мой отец проработал рабочим-красильщиком двадцать шесть лет, надорвал на вредной работе здоровье и теперь работает на той же фабрике приказчиком. Сообрази сам, дворянин я или нет.

Отвечая, я смотрел на Голенцова, чтобы определить, какое впечатление произвело на него мое признание. Я ожидал прочесть в его вечно насмешливых глазах что-нибудь близкое к снисхождению, если не презрению: хорош офицер — из конторщиков, у которого отец  бывший рабочий! Однако во взгляде Голенцова ничего, похожего на насмешку я не нашел. Наоборот, сочувствие и даже как бы одобрение мелькнуло в них, а последовавшие за этим слова разведчика: «Ничего, вашеблагородие!» подтвердили, что я не ошибся. Странное чувство овладело мной. Я получил какое-то облегчение, чему-то радовался в душе, и стоявший передо мной Голенцов, насмешливых глаз которого я опасался, показался мне почти близким человеком.

Но все-таки как же завоевать авторитет среди разведчиков? Моя молодость и неопытность были плохими советчиками. На помощь пришел штабс-ротмистр Муромцев. Он при всяком удобном случае показывал разведчикам, что я достойный его помощник, что он считается со мной, в присутствии унтер-офицеров и солдат спрашивал мое мнение по тем или иным вопросам. Правда, эти вопросы всегда оказывались такими, что я легко мог на них ответить, и я подозревал, что Муромцев нарочно подбирал их. Заметив, что я приличный гимнаст, быстро бегаю и неплохо прыгаю, он стал устраивать небольшие состязания, давая мне возможность показать свои способности. Нередко я выходил победителем. Некоторым уважением со стороны солдат я стал пользоваться, к моему удивлению, за то, что хорошо играл в шашки и не раз побеждал первого игрока команды фельдфебеля Федорова, умного и интересного человека. Благодаря Николаю Петровичу разведчики постепенно привыкали к тому, что я могу решать задачи, требовавшие или знаний и быстрой сообразительности, или физических качеств выше среднего уровня, порой лучших, чем у многих из них. Я был признателен Муромцеву за его умное руководство и замечательное товарищество, но считал все свои достижения недостаточными для завоевания настоящего авторитета среди разведчиков. Своими сомнениями я поделился с Николаем Петровичем. Муромцев успокаивал меня, уверяя, что все это придет само собой в ходе работы. Никаких ухищрений не нужно, они даже вредны. Особенно не следует стремиться показать какое-то геройство. Он предлагал мне вспомнить, как часто солдаты, совершая действительные подвиги, даже не подозревают о своем геройстве, полагая, что выполнили самое обыкновенное дело. 

— Я рекомендовал бы вам, — говорил Николай Петрович, — ни на что не делать особого нажима. Будьте с разведчиками ровны, справедливы, внимательны к ним. Не показывайте ни в чем своего превосходства, они сами об этом знают, делайте все просто, как делают они. Но в то же время ни от чего не отказывайтесь, хотя бы и самого трудного. И вы не заметите, как перестанете чувствовать себя в. команде получужим, что все еще проявляется у вас.

Эти простые и убедительные слова штабс-ротмистра совпадали с моими собственными взглядами, настраивали на то лучшее отношение к солдатам, какое только могло быть в условиях царской армии.

Два, а иногда и три раза в неделю, по вечерам, штабс-ротмистр беседовал с разведчиками по истории России или читал им классиков. Первое делалось по распоряжению штаба полка в обязательном порядке и имело задачей укрепить патриотические чувства солдат, а второе — по инициативе самого Николая Петровича. Я даже был удивлен этой инициативой, так как нигде, кроме команды разведчиков, ничего подобного не проводилось, и не преминул сказать об этом Муромцеву.

— Вы напрасно думаете, что солдаты не понимают классиков, — ответил мне Николай Петрович. — В свое время подобное недоверие было и у меня. Но жизнь показала, что я не прав. Первое, что я прочитал солдатам, был «Тарас Бульба». Представьте себе, разведчики не только внимательно слушали и поняли Гоголя, но неплохо разобрались и в том, на чьей стороне правда. Видимо, классики одинаково понятны и образованным людям, и простому народу. На то они и классики. Завтра я буду читать разведчикам отрывки из «Мертвых душ». Приходите, Михаил Никанорович, посмотрите, послушайте. Право, останетесь довольны.