Эти «не6роские, но выразительные» детали исподволь подводят нас к основной идее, которая заключается в следующем. Посейдон, выступая как прародитель, произвел на свет совместно с Клейто пять пар близнецов – что само по себе, заметим, еще не выходит за рамки «традиционного сюжета». Миф о близнецах (брате и сестре), прародителях человечества, достаточно характерен для индоевропейской мифологии (ср. Яма и Ями, Йима и Йимак), причем приведенное Платоном количество близнецов также не заключает в себе никакой особой «экстравагантности» (у хеттов, например, бытовал миф о тридцати парах близнецов, братьев и сестер, вступивших в брак между собою). Казалось бы, мы вправе ожидать традиционного, «фольклорного» продолжения: близнецы «выросли, переженились, и от них произошли многочисленные народы». Но Платон смело ломает привычную логику: «народы» действительно «произошли», однако вступить между собою в брак близнецы никак не могли, поскольку все без исключения (и это особо оговаривается) принадлежали к мужскому попу.

Разумеется, читатель задастся вполне естественным вопросом: откуда же, в таком случае, у близнецов взялось потомство? Может быть, у Клейто были сестры? Однако подобный вариант прочтения Платон позаботился исключить заранее, подчеркнув, что Клейто была «единственной дочерью». Таким образом, остаются только два возможных варианта: либо речь идет о некоем «новом, доселе не слыханном способе воспроизводства», либо божественные близнецы брали себе жен из среды автохтонов, на существование которых в Атлантиде скупо намекалось выше, когда речь заходила о родителях Клейто. Платон, по всей видимости, склонялся все же ко второму варианту, поскольку далее мы узнаем, что изначально божественная природа потомков Посейдона стала постепенно «портиться» из-за примеси «человеческого начала»; «примесь», надо полагать, возникла из-за того, что «сыны Божии» вступили в брак с взятыми из местного населения «дочерьми человеческими» (мы умышленно используем здесь библейскую терминологию, причина чему станет ясна ниже). Таким образом, если женщины на острове и были, они как 6ы «не шли в счет», а рriori представляя собой «низшую породу», избыточную в конструируемом Платоном идеальном пространстве; «десять близнецов мужского пола» представляют собой, по сути, «плерому», совершенную и самодостаточную гармонию, относительно которой все прочее «несущественно», а следовательно, по логике Платона, и не существует вовсе.

Читатель может возразить, что утверждение о полном подавлении в Атлантиде «женской стихии» не вовсе корректно, поскольку, описывая храм Посейдона, Платон упоминает о «золотых нереидах верхом на дельфинах», окружавших статую этого бога. Однако здесь мы должны напомнить, что Платон писал для аудитории, «готовой к пониманию намеков»; в данном случае заслуживает внимания количество нереид, которых «ровно сто», причем указание числа сопровождается еще и особым уточнением: «нереид – сто, поскольку в те времена полагали, что именно таково их количество». На первый взгляд эта фраза не имеет никакого смысла: кто и когда «считал нереид», и кому бы пришло в голову настаивать, что их «именно сто, а не, допустим, девяносто»? Ведь, в конце концов, речь идет не о «воинском подразделении», где проблематика подобного рода действительно могла 6ы иметь значение. Однако Платон, как мы убедились выше, никогда не сообщает ничего без вполне определенного «умысла», и «умысел», как правило, без труда выясняется из контекста. Контекст – полемика с традицией, которую представляют «поэты» – нам известен; в данном случае изменен только адресат полемики, каковым выступает на сей раз Гесиод – очевидно, крупнейший из известных Платону авторитетов в вопросе о нереидах, список которых в «Теогонии» завершается следующими словами:

Вот, таковы пятьдесят искусных дочерей безупречного Нерея.

Приводя эту цифру, Гесиод, разумеется, вовсе не хотел сказать, что нереид именно и только пятьдесят и что число это призвано обладать каким-то особым мистическим значением, – тем более что на самом деде нереид в его списке не пятьдесят, а пятьдесят одна. Гесиод просто перечислил известных ему морских богинь (или, что более вероятно, эпитеты одной морской богини) и подвел итог, математическая составляющая которого отнюдь не имеет обязательного характера: «пятьдесят или около того». Для Платона, наследника «абсолютной традиции», подобная приблизительность была, разумеется, совершенно недопустима: нереид именно и ровно сто, – «подлинное древнее знание» не могло не быть математически точным. Число «сто» символизирует в данном случае совершенную полноту плеромы и призвано соответствовать десяти «божественным близнецам» и десяти частям, на которые поделена Атлантида. «Подготовленной аудитории», таким образом, остается только сделать «правильный вывод»: мир, описываемый Гесиодом (то есть, по сути, окружавшая и продолжающая нас окружать реальность), есть мир «ущербный», «неполный», возникший как следствие отпадения от первоначальной плеромы; для «философски» (в понимании Платона) настроенного ума «пятьдесят или около того» должно было представлять особо яркий пример унизительной дисгармоничности этого мира.

Однако вернемся к Посейдону. Выше мы уже упоминали о том, как, умеряя его недовольство, феаки «зарезали двенадцать быков». Этот обычай не относится к числу тех, что вызывают у Платона принципиальное неодобрение, и в данном случае он не считает нужным «поправлять» Гомера: подобный обряд, как мы узнаем, существовал «и в Атлантиде», однако при описании его Платоном было сделано одно весьма существенное уточнение, – впрочем, прежде чем коснуться этой темы, следует сделать несколько замечаний о смысле «ритуального убийства» как такового.

За этим обрядом в русском языке закрепилось устойчивое наименование «принесение в жертву», которое следует признать весьма неудачным из-за вызываемого им представления о некоем гипотетическом «божестве», которое можно (или даже должно) «умилостивить» тем или иным образом. Несуразность подобного представления отчетливо следует уже из «Теогонии», где приводится анекдот о том, как Прометей провел Зевса, подсунув ему именно те части бычьей туши, которые с точки зрения съедобности представляли наименьший интерес для людей (следуя, очевидно, принципу «на тебе, боже, что нам негоже»). Нетрудно представить, что подобное «жертвоприношение» не только не «умилостивило» Зевса, но, наоборот, привело его в состояние «грозной и долго не затухавшей» ярости.

Очевидно, что данное предание (как, впрочем, и весьма многочисленные предания «противоположной направленности») относится к разряду тех более или менее произвольных и нередко взаимоисключающих «объяснений», которые сопровождают любой ритуал, чей смысл стал непонятным или неудобным для произнесения вслух; поэтому, оставив подобные «объяснения» в стороне, мы попытаемся обратиться к реальным мотивам, лежащим в основе интересующего нас обряда. По сути, их всего два. Во-первых, ритуальное заклание имеет апотропеический смысл: угрожающее конкретному сообществу «зло» предметно воплощается или, если угодно, «фокусируется» в некой принадлежащей к человеческому или животному миру персоне, после чего вопрос устранения «зла» становится решаемым ценою сравнительно небольших усилий. Упомянув в качестве классического примера библейского «козла отпущения», отметим, что для минойской цивилизации обрядовую роль «воплощенного зла» играл, как правило, бык, символизировавший Посейдона в его наиболее разрушительных проявлениях; весьма вероятно, что в сознании обитателей Крита постоянно присутствовало ощущение некой внешней опасности, угрожающей их острову, и обряд убийства быка был призван устранять эту опасность – пусть хотя бы и на время; в любом случае, нам представляется очевидным, что знаменитые критские игры с быком должны были магически решать именно эту задачу. Ту же идею победы над буйной стихийной силой, «крушащей все без разбора», выражал и не менее знаменитый митраистский обряд заклания быка, – причем даже и на этом этапе развития мифологии «стихийность» еще не приравнивалась к «демоническому началу» и не наделялась осознанной «злой волей» и «злым умыслом» (каковые, впрочем, сочетались бы весьма плохо с образом быка). В этом контексте становится понятным, почему согласно обряду, который практиковали цари Атлантиды, «быка, прежде чем зарезать, надо было сначала еще и поймать», – причем ритуал исключал употребление железного оружия, а позволял использовать при ловле только веревки и дубины; по сути, перед нами та же идея преодоления и сопутствующей ему опасной игры.