Высказанные соображения, однако, никоим образом не должны затмевать того факта, что «Ригведа» принадлежит к кругу уже всецело патриархальной мифологии, – факта, наглядно продемонстрированного отсутствием упоминания о хозяйке «юных вод», в данном контексте, казалось 6ы, совершенно естественного; впрочем, и сама идея бессмертия, выраженная в приведенном гимне, является для ведийской эпохи уже достаточно заметным анахронизмом. Напомним, что центральным персонажем ведийской мифологии является бог Индра, главная и отличительная черта которого-то, что он «вооружен палицей»; при выдвижении подобных приоритетов «мифология жизни», естественно, должна была отступить на второй план (заметим по этому поводу, что мы отнюдь не склонны разделять мнение тех ученых, которые пытаются отодвинуть возраст Вед в «незапамятную и седую древность»; предложенная И. Хертелем датировка IX – VIII вв. до н. э. – время расцвета «мифологии военной дружины» – представляется нам наиболее разумной).

Процесс развития и укрепления патриархальной идеологии сопровождался, разумеется, и параллельным «устранением анахронизмов»: в «постведийскую» эпоху «великих комментариев» понятию «бессмертие» был придан тот самый новый и «специфический» смысл, о котором уже говорилось ранее. В одной из упанишад приводится назидательная история о том, как мудрец Яджнявалкья объяснял своей жене, «что такое настоящее бессмертие» (сама жена, как, очевидно, предполагалось, к спонтанному пониманию метафизических истин была неспособна). В смысловой передаче (к которой мы для большей выразительности добавили «славянского патриархального колорита») поучение Яджнявалкьи выглядит следующим образом.

– Хочешь знать, что такое бессмертие?

– Хочу, кормилец.

– Ну хорошо, слушай. Вот беру я кусок соли. Положим, что это ты.

– Тебе виднее, батюшка.

– Вот, бросаю его в воду. Где соль? Нету соли. Вот и с тобою, как помрешь, то же самое будет: ничего-то ты уже не увидишь, ничего ты не услышишь, ничего не почуешь, ни о чем не помыслишь. Вот это и будет твое бессмертие.

– Так ли, батюшка?

– Так, так, хозяюшка.

Заметим, впрочем, что, несмотря на своеобразный характер описываемого здесь «бессмертия», речь не идет еще о «материализме» в современном понимании этого слова. Как это ни печально с точки зрения «патриархальной морали», но придется признать, что Яджыявалкья жену обманывает: в беседе с царем Джанакой он более откровенен и сообщает не только о «существовании души», но даже и о ее «странствиях от тела к телу»; впрочем, все эти «странствия» возможны только при отсутствии «правильной ориентации», обладающие которой достигают «бессмертия» в указанном выше понимании этого слова. Иными словами, перед нами – своеобразный «идеалистический» материализм: «абсолютная смерть» не дана как факт, ее надо «заслужить», создать актом продуманного отречения; для описания данной концепции лучше всего подошло бы популярное в начале XX века словосочетание «творимая легенда».

Таким образом, мы видим, что, имея дело с так называемыми «вторичными мифологическими системами», никогда не следует умозаключать, основываясь только на терминах; всегда необходимо обращать самое пристальное внимание на контекст, в котором они употребляются. Данное правило имеет силу, разумеется, и для персидской традиции, – зороастрийские тексты не дают столь же точного и откровенного определения «бессмертия», какое мы видим в упанишадах, однако выводы по аналогии могут быть достаточно красноречивы. Приведем одну из значащих формул зороастризма: «Все, кроме Спасителя и семи шахов из династии Кави, – смертны», – из которой с очевидностью следует, что бессмертие не «общедоступно» и, следовательно, принадлежит ко второй из обозначенных нами категорий; только персы представляли его себе, по-видимому, не как «нирвану», а как некое статичное, изолированное от космического процесса инобытие мертвого царя. Сама по себе данная концепция (как отмечалось выше) отнюдь не является изобретением персов, однако им, по всей видимости, принадлежит честь ее принципиального развития. До сих пор «идеальное бытие» представлялось статичным, «незыблемым», выраженным пластически в виде кургана, толоса или пирамиды; подобное понимание идеала, при всей своей внешней монументальности, было вынуждено оставаться на чисто декларативном

уровне, который с развитием патриархальной мифологии стал ощущаться как все более и более недостаточный. Персы, насколько нам известно, первыми пришли к выводу о необходимости для идеала «осуществлять экспансию», – что на мифологическом уровне нашло отражение в образе Спасителя, который явится из «инобытия», дабы подчинить его законам существующую физическую реальность.

Глава XVI ГНЕВ ПОСЕЙДОНА

Возвращаясь от персов к «Одиссее», заметим, что, несмотря на всю несомненную «традиционность» данного произведения, определенные «новые веяния» не обошли стороной и его.

Оставив спящего Одиссея под оливой, феаки отправились в обратный путь; по сути, это «завершение истории», причем завершение вполне «благополучное», – однако определенные изменения в общественном бытии приводят и к изменениям в традиционном сюжете. Посейдон, как мы помним, давно уже выступал в качестве враждебной по отношению к Одиссею силы, поэтому нетрудно представить, что зрелище возвращающихся на свой остров феаков отнюдь не вызвало у него восторга. «Отец Зевс! – - восклицает Посейдон в патетическом порыве (строго говоря, Зевс приходится ему братом, однако патерналистский тон, распространенный на Олимпе, оказывает действие, по всей видимости, уже и на чисто бессознательном уровне). – Отец Зевс! Что же это такое делается! Кто же теперь будет меня уважать и со мной считаться, если феаки преспокойно отвезли Одиссея домой и возвращаются как ни в чем не бывало. И это при том, что я вслух заявил, что легкого возвращения на Итаку Одиссею не будетю И вот, на тебе – не будет! Домчали так, что он и не проснулся даже; да еще подарков надарили всяких. Он бы и из-под Трои не привез столько!» Зевс, разумеется, растроган: «Брат мой, что ты такое говоришь! Чтобы тебя да не уважали!.. А даже если кто-то, положим, и не уважает – ты ведь всегда можешь потом... ну, ты понимаешь...»

Посейдон «понимает». Быстрыми шагами устремляется он к острову феаков, мгновенно добраться до которого ему, как богу, нетрудно; у острова надо еще немного подождать... «Ага, вот они! Возвращаются!» Глазам феаков, собравшихся в гавани, предстало необычайное зрелище: только что плыл по морю корабль – и вот уже нет ничего, «только скала одна, невесть откуда взявшаяся, возвышается над водою». Это Посейдон «приложил к кораблю свою тяжелую, цепенящую длань».

Естественно, происшедшее заставило феаков задуматься; в частности, им вспомнилось древнее пророчество о том, что рано или поздно Посейдон разгневается на них за их обычай

всем помогать беспечально домой возвратиться

и для назидания превратит корабль в скалу, а сам город «закроет горою». «Что ж, делать нечего – не будем больше никого провожать, раз нельзя. А чтоб Посейдон не сердился, зарежем двенадцать быков, что пожирнее: может, с горой-то своей и оставит в покое...» Перед нами открываются новые стороны характера Посейдона: реальная причина его гнева, как выясняется, вовсе не в Одиссее, а в самой возможности возвращения на землю, доступной для всех благодаря феакам; в этой специфической идиосинкразии можно видеть черту «фамильного сходства» Посейдона с его «крепко запирающим ворота» братом – равно как, впрочем, «и с сыном».

Отметим по этому поводу следующее: выше мы уже сопоставляли корабли феаков с известными в европейском фольклоре «корабликами из яичной скорлупы», на которых «плавают души». С этой мифологемой было связано одно весьма примечательное поверье: согласно А. Н. Афанасьеву, русские крестьяне считали, что всякая яичная скорлупа должна быть раздавлена, «потому что если она уцелеет и попадет в воду, то русалки, в образе которых олицетворяются души некрещеных детей и утопленниц, построят из нее кораблик и будут плавать назло крещеному люду». Того же мнения придерживались и в Голландии: «яичная скорлупа непременно должна быть раздавлена: не то ведьмы поплывут в ней в царство душ».