На шоссе перед заводом копошились евреи из лагеря: потея и пошатываясь, они засыпали воронки от бомб. Солдаты, свирепее, чем обычно, погоняли их прикладами и дубинками. Евреи пережили весь налет в своих брезентовых палатках, у самого завода, но в их лагерь не упала ни одна бомба. Конвойные немало удивлялись этому.

На заводе царил полный разгром: дороги разрушены, рельсы порваны, как нитки, целые куски их выворочены вместе со шпалами и отброшены в сторону, газгольдеры пылают, как круглые олимпийские факелы, стрела на гигантском подъемном кране надломлена, трубопровод, тянувшийся над головами, разорван, двухметровые трубы, похожие на лопнувшие сосиски, валяются на земле. От деревянного домика, где помещалась контора фирмы Дикергоф и Видман, осталась только куча головешек. Кругом летали счета, расчетные листки, рапортички и другие документы. Столовая у главного входа, кормившая ежедневно несколько тысяч человек, уже никогда не сварит ни одного обеда, заводской гараж стал могилой нескольких автомашин; два новых, еще не достроенных бомбоубежища разбиты вдребезги, три корпуса, где уже были установлены мощные турбины, разбомблены; лаборатория еще горела ярким, спокойным пламенем, склады, трубопровод, домики, будки, рельсы, вагонетки, лопаты, экскаваторы, железные прутья, заборы, бумаги, кирки, крыши, окна, балки — все было исковеркано, перемешано и покрыто свежим десятисантиметровым слоем пыли.

Заводоуправлению, как и прежде, повезло: на него, правда, упала полутонная бомба и пробила пять железобетонных перекрытий, но не взорвалась и осталась торчать в полу первого этажа. Ее вытащили и положили на тротуаре, она напоминала сердитого кастрированного бульдога.

Пленных летчиков привели в Ремсдорф, туда за ними приехал военный грузовик. Ирка и Эда стояли рядом, когда вели американцев. У Эды на пилотке была кокарда — чешский лев, такая, как носили в старой чехословацкой армии. Один из летчиков пристально взглянул на нее и тихо сказал: «Передай привет нашим на родине». Это был чех.

Густу и Богоуша бомбежка застала далеко в поле. Неподалеку от них спустился на парашюте американский летчик. На Богоуше и Густе были английские куртки, которые в последнее время командование батальона выдавало трудовым ротам. Ребята подбежали к летчику и помогли ему выпутаться из парашюта. В этот момент к ним подскочил немец с ружьем:

«Руки вверх!» Богоуш стал было объяснять, но солдат ничего и слышать не хотел, знай орал свое «Maul halten!»[88] и угрожающе щелкал затвором. Он отвел всех троих в деревню, и только там полицейские выяснили, что двое из них — действительно чехи.

Весь персонал завода был брошен на аварийные работы. Три чешские роты взялись за лопаты, возились в пыли, таскали кирпичи и балки, рыли и грузили землю, но чаще постаивали, злорадно поглядывали вокруг и говорили с удовлетворением:

— Ну теперь-то, наверное, немцы плюнут на этот завод и оставят его зарастать травой.

Но они ошиблись. Приехала особая комиссия, осмотрела все разрушения и решила снова восстановить «Брабаг». Для этого туда прислали еще пять тысяч рабочих и перевезли оборудование из разбомбленного завода в Леуне.

Трубы «Брабага» должны были снова задымить через два месяца.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Пепик заболел гнойной ангиной. Санитар Бекерле доложил об этом капитану, и тот милостиво освободил Пешка на несколько дней от работы. Вечером Карел перевел Пепика в изолятор, где уже лежал Ота Ворач.

— Гнойная ангина — отличная болезнь, — ораторствовал Ота, обрадованный тем, что он наконец избавлен от скучного одиночества. — Мои фурункулы — вот это, братец, гадость! В жизни у меня ничего такого не бывало, а тут они меня одолели. Мама пишет, что это от плохого питания, она там, дома, советовалась с врачом. Скверная жратва портит кровь, жрем-то мы маргарин и всякую дрянь. Ты себе не представляешь, где только ни выскакивают эти чирьи! Я даже ходить не могу, дружище!

Пепику было не до разговоров, температура у него поднялась до сорока. Санитар Бекерле лечил его порошками, и Пепик неутомимо полоскал горло, изводя за день чуть не по ведру полоскания. Жар долго держался и спал только через неделю, но Бекерле все еще не нравилось горло Пепика.

— Отправим-ка тебя в больницу, — опасливо сказал он. — Похоже на дифтерит… Там тебе будет лучше. И не дыши ты на меня, дифтерит тяжелая болезнь и очень заразная. Не дай бог мне подхватить ее!

Пепик с трудом добрался до своей комнаты, сложил в мешок пожитки и сдал их в кладовую.

— Надеюсь, это ненадолго, — сказал он, никому не подавая руки, и добавил виноватым тоном: — Я не прощаюсь, хочу поскорее вернуться.

Кованда рассердился.

— Полежи-ка там подольше, надо ж поправиться! А то ты словно из гроба встал. Пусть тамошние коновалы поинтересуются твоим кашлем, так им от меня и передай.

Карел пошел проводить Пепика. В больнице, за окошечком приемного покоя, сидела девушка лет шестнадцати. Она приняла Пепика и, услышав слово «дифтерит», отсела подальше и издалека допрашивала Пепика, записывая сведения. Это было очень утомительно. Девушка перевирала чешские имена и названия и наконец покорно захлопнула регистрационный журнал, потому что на все вопросы Пепик отвечал лаконично: «не помню», «не знаю», «забыл».

С фасада больница выглядела даже нарядно, но узкий и грязный двор, запущенный сад — все это было неказисто. Некоторые отделения разместились в домах, раньше явно не принадлежавших больнице.

Около инфекционного отделения товарищи расстались.

— Ну, пока, — сказал Карел, пожав Пепику руку. — Смотри, не валяйся тут долго, нам будет без тебя скучно.

Пепик грустно улыбнулся:

— Конечно, кормежка-то здесь лучше, чем в роте. Но оставаться тут до старости я не собираюсь.

Пепика поместили в палату, где лежали четверо ребятишек, уже поправлявшихся после дифтерита. Самому младшему из них, малютке Гергарду, не исполнилось еще и двух лет. Отделение обслуживали штатские медсестры, которые то и дело под разными предлогами прибегали взглянуть на Пепика. Мол, не хочет ли «пи-пи» маленький Гергард, затемнено ли окно, хорошо ли завернут кран. Потом пришла молодая рослая врачиха, молча взяла у Пепика мазок и сделала ему инъекцию.

Температура у Пепика больше не повышалась, и через два дня он почувствовал себя уже здоровым, ни на что не жаловался, выходил в клозет покурить, сажал на горшок маленького Гергарда, без стеснения съедал два обеда и взял несколько книг из больничной библиотеки — биографии знаменитых немцев и сочинение о германских колониях. С неудовольствием он узнал, что результаты мазка будут известны только через неделю, к уже скучал по Карелу, Гонзику, Кованде и другим товарищам.

На третий день у него вдруг начался неудержимый, судорожный кашель и кровохарканье. Пепик то и дело соскакивал с постели, бежал к плевательнице и наклонялся над ней, повернувшись спиной к детям, которые с любопытством глядели на него. Ему казалось, что судорожный кашель, разрывавший ему легкие, задушит его, что он умрет от гнетущего страха. Стараясь не кашлять, чтобы не потерять много крови, Пепик задерживал дыхание.

Он всячески скрывал свой кашель от сестер, по-детски опасался, что из-за этого его задержат в больнице, а ему так хотелось вернуться к товарищам, в красное кирпичное здание школы, которое вдруг показалось ему уютным и желанным, как улей умирающей пчеле. В душе Пепика поселился неукротимый, безудержный страх, какого он еще никогда не знал, страх куда более жестокий, чем тот, что охватывал их всех во время бомбежек. Это был страх смерти, которая вдруг подкралась так близко: ведь алая кровь течет изо рта… Пепик не догадывался и не старался догадаться о причине постигшей его беды. Целый день он скрывал кашель, не решаясь признаться медсестрам, наивно надеясь, что кашель пройдет так же внезапно, как начался; ни за что на свете он не поверил бы, что это признак болезни, которая может надолго приковать его к постели.