Ожесточенно жестикулируя, они устремились по насыпи к складу.

Кованда прибежал к ребятам, дрожащими руками схватил кисть и стал красить железный лист, лежавший на козлах. По рельсам уже бежали евреи и конвойные с ружьями. Солдаты подняли оглушенного эсэсовца и положили его на вагонетку, с которой заключенные поспешно сбросили мешки. Пятеро заключенных покатили вагонетку под уклон и скрылись за поворотом, остальных солдаты согнали в кучку, приставили к ним часового, а сами, с ружьями наперевес, кинулись к штабелям железа.

— Я ничего не мог с собой поделать… — прохрипел запыхавшийся Кованда. — Не сердитесь, ребята. Если бы я убил его, и то не было бы жалко.

— А ты убил?

Кованда покачал головой.

— Нет, — уверенно сказал он. — Наверняка нет. Я так осерчал, что даже не прицелился, как следует. Треснул его сбоку, по уху.

Солдаты подбежали и к ним. Один сквозь зубы спросил по-словацки, не пробегал ли здесь еврей, ударивший конвойного.

— Одного я видел, — серьезно ответил Кованда. — Вон он лежит там, под мешками от цемента.

Когда евреев погнали обратно на работу, чехи отложили кисти и уселись на траве.

— Не надо было этого делать, — отчитывал Пепик Кованду. — Бог весть, что теперь припишут евреям. Может, кто-нибудь даже поплатится жизнью. Необдуманно ты поступил, Кованда.

Кованда был удручен.

— Ну, не мог я удержаться… Не мог смотреть на это. Простите меня, ребята.

— Нечего тебя прощать, — сказал Мирек. — Я поступил бы так же, только не провел бы это дело так ловко, как ты. Когда я злой, то ничего не соображаю. Не побеги туда ты, побежал бы я. Кинулся бы на этого солдата и убил бы его. Или он меня.

Чехи сидели молча. Кругом тишина, в небе ни облачка, даже ветерок не пробегал по высокой траве. На полотне узкоколейки лежал застреленный еврей, лежал, раскинув руки, тихий, заброшенный.

Богоуш вылез на кучу железа и поглядел по сторонам.

— Уже пускают дым, давайте-ка собираться, ребята! Через минуту завыли сирены.

— Не полезем в карьер, — решил Мирек. — Солнышко так приятно греет, а бомбежки все равно не будет. Пошли в поле.

Все девять человек свернули на проселок и пошли гуськом по ухабистой и разъезженной дороге. По обе ее стороны стеной стояла почти созревшая рожь. Кованда на минутку остановился, сорвал ржаной колос, покатал его на ладонях, взял два зернышка в рот, а колос спрятал в карман.

— Скоро жатва, — тихо сказал он, словно обращаясь к самому себе. — Поспел новый хлеб. Как-то там у нас? Хорош ли урожай?

— Кому охота тесниться в штольне! — говорил Мирек Пепику. — Чего там хорошего! Мне, например, всегда кажется, что она вот-вот обвалится. Лучше заляжем во ржи. Самое верное дело!

— Ну и жара! — сетовал Фера, утирая пот со лба. — И ветерок не дохнет! Дымовая завеса будет мигом готова.

С четверть часа они шли по проселочной дороге, через поле. Завод уже исчез из виду, скрытый клубами дыма. По обе стороны высоко поднималась пышная желтеющая нива. На горизонте виднелся хвойный лесок.

— Дальше, пожалуй, можно не ходить, а? — сказал Кованда и бросил свою куртку под кривое и сухое придорожное дерево. — Тут, по крайности, есть, где укрыться.

И он развалился на куртке, блаженно пыхтя. Ребята легли рядом. Только Мирек и Руда в нерешительности остались стоять.

— Вы бы еще легли прямо сюда, в кучу, — пробурчал Мирек, кивнув на кучку коровьих лепешек. — Нашли тоже место!

— Главное — безопасность сверху, чтобы бомбы на нас не сыпались, — довольным тоном произнес Кованда и погладил высохший корень суковатого дерева. — Можете идти дальше, барчуки.

— Ну и пойдем, — отрезал Мирек и зашагал в поле. — Ты со мной, Руда?

Тот молча присоединился к Миреку, и они зашагали по обочине.

— Идите, идите, раззявы, — проворчал Кованда. — Разбивают компанию. Глядите, ребята, как они топчут жито. Что ни шаг, то каравай хлеба загублен.

Мирек и Руда медленно прошли по полю и легли во ржи, метрах в ста от дороги.

Солнце уже с трудом пробивалось сквозь дымовую завесу, нависшую над краем, как сплошная пелена белого тумана. Грохот моторов над головой то нарастал, то затихал, чьи-то самолеты целый час кружили над полем — они прилетали со стороны Лейпцига и улетали неведомо куда. Почти беспрерывно стреляли зенитки.

Кованда задремал под эти звуки.

— Сдается мне, что самолеты ищут завод, — беспокойно сказал Фера, когда канонада усилилась. — Дымовая завеса — хорошая вещь… для завода, конечно. А нам это дело может здорово выйти боком, если они сбросят бомбы не там, где надо. Больше я сюда не ходок. В убежище безопаснее.

Кованда проснулся и пошарил по карманам, ища сигарету.

— Не гневи бога, — сказал он. — Человек не знает, где найдет, где потеряет. А может, они сбросят бомбы прямехонько в тот карьер.

Над их головами вдруг начали рваться шрапнели. Осколки посыпались прямо в рожь. Семеро товарищей прижались к сухому стволу, в наивной надежде укрыться под этим кривым деревцом с редкой листвой. Грохот стал громче, самолеты снижались. Над самыми головами молодых чехов, подобно стремительной туче, промчались двенадцать бомбардировщиков с раскинутыми широким крестом крыльями, следом пронесся какой-то одинокий самолет. И вдруг земля дрогнула от оглушительного взрыва.

Толкая друг друга, ошеломленные парни жались к сухому деревцу, висли на его стволе, как перепуганный, обреченный на смерть пчелиный рой. Богоуш и Гонзик стремглав кинулись в рожь, Фера упал на колени посреди дороги, зажимая уши руками.

Метрах в ста от них, прямо в рожь, где залегли Мирек и Руда, упали бомбы, целый груз бомб. Поле разверзлось и взлетело к небу густой тучей земли, пыли и дыма, воздушная волна свалила рожь набок, колосья легли, словно скошенные неистовым смерчем. Туча земли и пыли, взлетев кверху, стала падать, покрывая ниву комьями и земляной пылью.

— Боже! — в ужасе вскричал Кованда. — Полная порция! И все по нашим ребятам!

Схватив куртки, чехи побежали через поле, к черному облаку пыли, которое медленно оседало на колосья. Поле зияло глубокими воронками, их было восемь, одна за другой, каждая окаймлена валом развороченной земли. Около одной из них лежал полузасыпанный Мирек. Ребята кинулись к нему и, стиснув зубы, не в силах произнести ни слова, голыми руками отчаянно рыли рыхлую пахучую землю, торопясь освободить из-под нее неподвижное тело.

В боку у Мирека зияла страшная рана, лицо было искажено судорогой, остекленевшие глаза вылезли из орбит. Когда его вытащили из-под груды земли, он надсадно и жалобно хрипел, из открытой раны струилась кровь, быстро впитываясь в мягкую землю.

Руду разыскали далеко во ржи. Он, по-видимому, не был ранен, но лежал в глубоком беспамятстве. Кованда побежал к заводу.

— Машину! — закричал он, вытирая глаза грязными руками. — Машину, о господи!

Пульс у Мирека быстро слабел. Гонзик судорожно сжимал его запястье, словно хотел этим удержать ускользающую жизнь. Растерявшиеся ребята не знали, что делать, как помочь товарищам. Связав две куртки, они положили на них Мирека и, спотыкаясь и сгибаясь под этим бременем, тронулись к заводу. Густа нес на руках Руду. Время от времени они делали передышку, клали Мирека на траву и испуганно глядели на куртки, пропитавшиеся кровью. Руда то и дело стонал, руки у него сводило судорогой, в сознание он так и не пришел.

Они пронесли бесчувственные тела товарищей мимо сухого деревца, под которым еще несколько минут назад искали спасения, и зашагали дальше, к заводу, уже видневшемуся сквозь дымовую завесу. Ребята шли молча. Они думали о том, что сами живут и дышат и что, хотя сейчас их душат слезы и к горлу подступает мучительная спазма, они еще будут жить, по крайней мере какое-то время. Они уже прожили на сколько-то дней больше, чем Ладя Плугарж и сапожник Лойза, они пока живы — даже Мирек и Руда пока еще живы… Живы и другие товарищи. Все они, наверное, доживут до завтра и до послезавтра, а быть может, проживут еще много дней. «Надо выдержать!» — твердили себе молодые чехи, неся бесчувственные тела товарищей по полю, пахнувшему хлебом и жизнью. Надо выдержать, надо устоять, надо не думать обо всем этом… А если мы уцелеем, у нас еще будет время вспомнить и поразмыслить. Будет время подумать о том, что жизнь послала нам грозное предостережение, суровое напоминание о смерти.