Мирек уже влез на верхнюю койку и, удовлетворенно пыхтя, лег на спину.

— Спать! — сказал он и закрыл глаза. — После доброго ужина полезно прилечь, а после плохого хорошо бы не вставать вовсе.

Гонзик встал, собираясь выйти из комнаты.

— Ну, так я приношу себя в жертву, папаша, — сказал Карел Кованде. — Или, может быть, Олин тоже хочет сыграть?

Олин хмуро покачал головой. Кованда ловко стасовал колоду и бросил ее на стол.

— Старшая сдает, — сказал он. — Сыгранем в шестьдесят шесть на спички?

Карел засучил рукава.

— Ладно. Две партии, а потом спать.

Раскинувшийся на койке Мирек уже захрапел. Гонзик вышел в коридор и тихо закрыл за собой дверь. С минуту он стоял на лестничной площадке, прислушиваясь к звукам, доносившимся из других комнат. В одной из них Фера пел:

Гонзик страдальчески поморщился, слыша, как он фальшивит.

Песенка вдруг оборвалась, и из комнаты донеслась перебранка.

— Замолчи, а то я выброшусь из окна, — сердито кричал Ирка. — Застрелить тебя мало, так ты портишь хорошую песню! Ты слышишь, как поешь, или нет?

Фера, приземистый словак из Годонина, не уступал. Гонза спокойно улыбался, стоя в темном коридоре, освещенном лишь слабой лампочкой в черной бумаге. Из другой комнаты слышалось хлопанье карт, в умывалке бежала вода из крана, который кто-то забыл закрыть, на третьем этаже Эда тихо наигрывал на гармонике. Из комнаты солдат доносился невнятный немецкий говор.

Гонзику хотелось подойти к двери и послушать, о чем говорит ефрейтор Вейс, но он не тронулся с места и, стоя на лестнице, у перил, думал об этом тихом унтер-офицере, совсем непохожем на Гиля и Бента. Странный немец этот Вейс, он неразговорчив и как будто всегда погружен в унылые мысли. У него умные глаза под тяжелыми, полуопущенными веками, движения сонные и вялые, лицо невыразительное, с острым подбородком и кривым ртом, на котором застыла циничная усмешка. С чешской командой Вейс почти не общался, он по большей части нес службу в казармах; когда-то он интересовался чехами, но это скорее напоминало интерес человека, впервые увидевшего экзотических животных, к которым он постепенно привык и сделался равнодушен.

Касаясь рукой гладких перил, Гонзик медленно спустился по деревянным ступеням в первый этаж.

Навстречу ему поднимался Богоуш. Он дружески улыбнулся Гонзику и хлопнул его по спине.

— Звезды светят вовсю, — бросил он на ходу. — Я ходил проветриться. Нет ли у тебя сигареты?

Гонзик подбросил сигарету на второй этаж, и Богоуш, просунув руку сквозь перила, ловко подхватил ее.

— Спасибочки! — крикнул он и устремился дальше, вверх по лестнице.

Гонза тихо открыл дверь и, выйдя во двор, осторожно закрыл ее за собой.

Стояла темная тихая ночь; казалось, все уснуло под небом, усеянным белыми точками холодных звезд. Луна еще не выходила; предметы и здания проступали в темноте расплывчатыми контурами, чуть более темными, чем небо и окружающий мрак. Холодно! Гонзик зябко поежился. Постепенно он различил бараки лагеря военнопленных. Их было четыре, за ними — высокая сторожевая будка, потом еще четыре барака и барак охраны.

На дворе было тихо, в окнах бараков темно, ни один звук не говорил о том, что в этих восьми деревянных строениях живет больше двухсот человек. Но вдруг на сторожевой вышке вспыхнула спичка, озарила желтым светом лицо часового и, описав дугу, погасла на лету.

Гонзик осторожно крался вдоль стены. Он обошел здание и перебежал участок двора, отделявший его от каменной ограды. Там он остановился и прислушался. Со сторожевой вышки послышался кашель и топанье ног о деревянный настил. Гонзик двинулся дальше, туда, где между наружной каменной оградой и колючей изгородью лагеря оставался узкий, не шире метра, проход. Там он снова остановился, вынул из правого кармана бумажный мешочек, а из левого семь картофелин, ломоть хлеба и свою суточную порцию маргарина. Все это он вложил в мешочек, потом опустился на колени и подполз к колючей изгороди. Осторожно шаря рукой, он приподнял кирпич около одного из столбиков изгороди — этот кирпич всего лишь на какой-нибудь сантиметр выдавался над утрамбованной поверхностью двора — и сунул руку в ямку под кирпичом. Зашуршала бумага. Гонза еще раз ощупал края ямки и вынул бумажные конверты. «Сегодня три», — сказал он себе и спрятал их в карман, не сводя глаз со сторожевой вышки. Потом он положил в ямку свой мешочек с едой, и прикрыл ее кирпичом; затем Гонзик переполз на коленях проход и поднялся на ноги только у каменной ограды. Назад он вернулся тем же путем, стал в дверях и закурил сигарету.

Гонзик озяб, на нем была только короткая куртка, рубашка и под ней белая майка. Он курил, держа руки в карманах, и время от времени глухо покашливал. Так он простоял минут десять и наконец увидел, что от крайнего барака пленных отделилась темная фигура и медленно двинулась к колючей изгороди.

Гонзик радостно улыбнулся и громко засвистал популярный немецкий шлагр «Лили Марлен». Человек шел к изгороди, не прячась, так как барак скрывал его от взглядов часового на вышке. Только метрах в двух от изгороди человек опустился на колени, пополз и, распластавшись на земле, приподнял кирпич.

Гонзик, стоя у дверей, громко и озорно насвистывал. Человек за изгородью поднялся, согнувшись, перебежал к бараку и, уже исчезая в тени, поднял руку. Гонзик тотчас же перестал свистать.

Где-то за горизонтом невидимый месяц медленно выбирался на небо. На дворе было тихо, только часовой на вышке иногда топал ногами, чтобы согреться. Гонзик, прикуривая, еще с минуту стоял у дверей. Потом он отбросил окурок и вдруг услышал за спиной шорох, но не обернулся. Стоя на каменной ступеньке, он поднял голову и долго смотрел на светлеющее небо, потом повернулся и очутился лицом к лицу с Олином.

— Это ты? — сказал он негромко и взялся за ручку двери. — Сегодня отличная ночь.

Олин вынул руки из карманов.

— Отличная, — неуверенно согласился он. — Я решил еще подышать перед сном.

Гонзик улыбнулся.

— Жалко, что ночь такая темная. Даже не поглядишь в глаза друг другу.

Олин оперся спиной о дверь, которая приоткрылась.

— К темноте привыкаешь, — сказал он, — и скоро становится видно, все отлично видно.

Гонзик молча прошел мимо него и поднялся по лестнице. Олин шел за ним.

В комнате еще горел свет, по ребята уже спали. Гонза и Олин тихонько разделись и сложили одежду на полочках. Гонза разделся раньше, подошел к двери, взялся за выключатель и оглянулся на Олина. Тот возился с чем-то на своей койке. Потом он обернулся, В руке у него были четыре картофелины. Он молча положил их на стол.

Гонза, не говоря ни слова, подошел к столу, взял с полочки свой котелок и не спеша убрал в него картофелины. Котелок он поставил обратно и, прежде чем выключить свет, долго глядел в глаза Олину.

5

Фельдфебель Бент медленно раздевался. Усевшись на край чистой постели, он снял сапоги, мундир и брюки аккуратно повесил на спинку стула, на сиденье положил часы и носовой платок, сапоги поставил под кровать, носки повесил на перекладинку кровати и, стянув через голову рубашку, сложил ее на стуле.

Движения у него были неторопливые и обдуманные, каждая вещь ложилась на свое место.

Одеваться и раздеваться нельзя кое-как, наспех, — считал Бент. Привычку к порядку он приобрел не в армии, это был навык старого холостяка, который долгие годы жил один, полагаясь в доме только на себя.

Аккуратности требовало и его ремесло: Бент был торговцем, он унаследовал после отца бакалейную лавку в небольшом баварском городке. Лавка помещалась в старом бюргерском доме, на фронтоне которого стояла дата «1789». Только поэтому Генрих Бент знал, когда произошла французская революция. В чем был ее смысл, что она принесла людям, об этом он давно забыл, возясь с мешками муки и сахара, с ящиками мыла и красок, с бидонами керосина и всеми другими товарами, которыми он торговал на потребу местного населения.