На шоссе работала колонна русских военнопленных. Чехи узнали их по ярко-зеленому, цвета травы, обмундированию и по тому, что их стерег крупный отряд полицейских с примкнутыми штыками. Пленные расчищали противоположную сторону дороги, лопатами и кирками они разрывали груды обломков, очищая от них каменный тротуар. В спускавшихся сумерках можно было различить исхудавшие заросшие лица. Люди с трудом двигались в тяжелой и твердой деревянной обуви. Одежда на них висела, работали они молча, с крайним напряжением сил, потому что ослабли от голода, а земля и обломки затвердели и слиплись.

— Их там человек двести, — прошептал Гонзик и оттащил Пепика, который вскарабкался на самый верх кирпичной груды.

— А полицейских не меньше полсотни.

Откуда-то из-за поворота дороги донесся шум подъезжающей машины, потом звук полицейского свистка. Было слышно, что машина остановилась, но через минуту мотор снова заработал, и ребята увидели грузовик с прикрытыми фарами.

— Военная, потому ее и пропустили, — сказал Карел.

Доверху нагруженный картофелем грузовик быстро приближался к колонне пленных и дал продолжительный сигнал. Когда он огибал кучу кирпича на дороге, несколько картофелин вывалилось за борт машины и покатилось по асфальту.

— Гляди-ка, гляди! — прошептал Гонзик, сжимая плечо Пепика.

Пленные подняли головы и выпустили из рук лопаты и мотыги. Не обращая внимания на окрики полицейских, они кинулись к рассыпавшейся картошке и, ползая на четвереньках, хватали грязные сухие картофелины и впивались в них зубами, словно опасаясь, что у них отнимут эту добычу. Те, кому ничего не досталось в этом месте, побежали дальше по дороге. Но там пленных остановил конвой. Полицейские с двух сторон теснили толпу изголодавшихся людей и, безжалостно орудуя прикладами, сгоняли их в тесную кучу. Один очень высокий пленный получил сильный удар прикладом по голове и упал. Конвойные, топча его ногами, отогнали других пленных к тротуару, потом четверо полицейских быстро вернулись к лежавшему. Тот, весь в крови, шатаясь, как пьяный, с трудом поднялся на ноги, потом опять повалился навзничь.

— Смерть фашистам, — закричал он. — Смерть фашистам!

Полицейские быстро переглянулись. Четыре сильных удара прикладами, и пленный остался лежать с разбитым черепом.

Пепик простонал и отвернулся, уткнувшись лицом в землю.

— Смотри, смотри, — медленно сказал Гонзик. — Так смотри, чтобы ты мог потом рассказать об этом. Все человечество должно было бы лежать здесь вместе с нами, трястись от страха и смотреть, как ни за что ни про что убивают человека. Получше смотри, чтобы никогда не забыть!

Пленные стояли среди направленных на них штыков. Четверо товарищей подняли мертвого с дороги. Резко прозвучали полицейские свистки, пленные с лопатами и кирками на плечах выстроились в шеренги. Новый свисток, и колонна тронулась, деревянные башмаки громко простучали по тихой, словно вымершей улице, полицейские с примкнутыми штыками шагали по обе стороны колонны.

На город быстро опускалась ночь. Несколько автомашин проехало по улице в обе стороны. Стук деревяшек затих вдали.

Чехи лежали на насыпи и молчали. Над их головами медленно поднимался бледный серп месяца. Контуры развалин потемнели на фоне ночного неба, от руин потянуло сыростью.

4

Олин вернулся в школу в четверть первого.

— Немедленно явитесь к капитану, — сказал ему дежуривший фельдфебель Рорбах.

В комнате капитана за столом сидели Гиль, Нитрибит и переводчик Куммер. Все были без мундиров, рукава рубашек засучены, воротники нараспашку. На столе стояли бокалы с вином.

— Маленькое торжество, — объяснил Олину Кивер. — У унтер-офицера Куммера день рождения, и ему прислали вино из Праги. Садитесь. Вам надо побольше общаться с нами, лучше узнать нас. Про́зит!

Олин сперва стеснялся, но после нескольких бокалов осмелел, подсел к Бенту и стал весело чокаться с ним. Немцы непринужденно болтали о женщинах, о своих фронтовых впечатлениях, о политике. Олина спросили, каково его мнение о немцах и о ходе войны.

Олин громогласно заявил, что ему очень по душе отвага, с которой Германия противостоит всему миру, не страшась перевеса вражеских сил. Он восхищен способностью немцев руководить, организовывать, управлять. Эти качества подтверждают, что немцы — один из самых сильных и даровитых народов в мире. Они должны завоевать первое место, и безусловно его завоюют, он, Олин, им этого от души желает.

Стоя у стола и опираясь о плечо фельдфебеля Бента, Олин выпил за успех Германии.

Немцы слушали его, сдержанно усмехаясь и переглядываясь. Бент то и дело подливал Олину вина.

— Почему же не все чехи такого мнения? — после паузы спросил Нитрибит. — Что заставляет их ненавидеть немцев? Воспитание? История? Но история сейчас уже ничего не значит. Немецкий народ пишет историю заново, такую историю, какой не знали века. Мне кажется, что все чехи — коммунисты. Похоже на то. Не понимаю, как такой народ мог поддаться этому дурману. Ведь у чехов есть все данные для того, чтобы со временем достичь уровня немцев. Чехи сообразительны, умны, они легко осваиваются, быстро выучиваются. Как такие люди могут быть коммунистами, объясните мне!

Олину сделалось плохо от вина. Он понуро сидел за столом, голова у него кружилась, лицо побледнело, на лбу выступил пот. Но он не мог отказаться от тостов, предложенных Бентом и Нитрибитом, а потом капитаном. И вдруг он почувствовал, что ему стало лучше, хмельное веселье, уже владевшее Бентом и Кизером, охватило и его.

— Среди немцев тоже есть коммунисты, — обрезал он Нитрибита. — Даже сейчас, хотя, казалось бы, они ликвидированы. Они живут среди вас и ждут возможности задушить Германию, овладеть ею.

— Откуда вы это знаете? — быстро спросил капитан. — Коммунисты в Германии ликвидированы, их партия распущена, самые заядлые отправлены перевоспитываться в концлагеря. В Германии нет коммунистов.

Олин пьяно засмеялся.

— Есть! — возразил он и стукнул кулаком по столу. — Вы их не знаете, а мы знаем! Перед нами они не таятся, нам доверяют. Недавно я встретил двоих.

В дверь постучали.

— Войдите, — отозвался Кизер.

Вошел солдат Липинский, стал во фрунт и приложил руку к козырьку.

Весь облик Липинского не вязался с военной формой, уж очень она не шла к его сутулой, унылой фигуре с покатыми плечами. Капитан сощурился и представил себе Липинского в поношенном штатском костюме и засаленной шляпе. «Да, в таком виде этот человек выглядел бы совсем иначе: естественнее, увереннее», — подумал капитан. А в мундире он похож на несчастного, подавленного своей воинской неполноценностью крестьянина, которого военная форма тяготит, как коня плохая упряжь. Кизер вдруг пожалел Липинского, взял полный бокал и подвинул его солдату.

— Выпейте, камарад, — приветливо предложил он. — Выпейте за здоровье унтер-офицера Куммера. Сегодня у него день рождения. Вы его поздравляли?

— Я не знал об этом, — тихо сказал Липинский, беря бокал. — За ваше здоровье, герр унтер-офицер.

И он выпил.

— А что вам нужно? — спросил капитан, доливая бокал. — Что это у вас в руке?

— Телеграмма, — сказал Липинский. — Только что доставлена. Герру фельдфебелю Бенту.

— В чем дело? — испуганно спросил Бент, схватил телеграмму, торопливо вскрыл ее, разложил на столе и стал читать. Все затихли и смотрели на него.

Бент дочитал до конца, перечитал еще раз, перевернул телеграмму, словно на обороте что-нибудь могло быть написано, и перечитал снова. Рот у него приоткрылся, глаза округлились, руки начали дрожать.

— Неприятности? — осведомился Кизер и участливо наклонился через стол. — Дурные вести?

Бент покраснел, на лбу у него выступили капли пота. Он сложил телеграмму и молитвенным жестом прижал ее к груди. Через несколько секунд он опомнился, сунул телеграмму в карман, встал, снял со спинки стула свой мундир и медленно надел его. Все это происходило в полной тишине, которую не осмеливался нарушить даже пьяный как стелька переводчик.