В минуты короткой передышки молодые чехи, сдвинув шапки на затылок, как это делают десятник и мастер, вытирали руки о фартуки, закуривали и, сунув руки в карманы, начинали строить планы на будущее.

— Знаете, ребята, чего я очень боюсь? — сказал Карел.

Олин усмехнулся.

— Знаем. Бомбежек.

— Осел! Я боюсь, что, когда война кончится и мы благополучно вернемся на родину, у нас останется эта привычка лодырничать, работать спустя рукава. И мы будем саботировать и дома, отлынивать от дела, как и сейчас. Мы испортились, сильно испортились.

— Ерунда, — возразил Олин. — Я, если уцелею, буду работать день и ночь. От радости и из благодарности судьбе. Буду работать не покладая рук.

— Рассказывай! Пожалеешь свои ручки. История повторяется: построишь своими руками дом, а через несколько лет тебе его снова разбомбят. Опять что-нибудь стрясется и быть новой войне.

— Найдется кому помешать ей! Ну скажи, разве ты хочешь новой войны?

— Вот я стукну тебя кирпичом по башке за такие слова! Ты-то сам хочешь?

— Так зачем же ей быть? Если никто не захочет войны, ее не будет.

— Есть и такие, кому она нужна.

— Кому?

— Сильным мира сего, — сказал Гонзик. — Бедняк не скучает без войны, ее начинают богачи — фабриканты, политики, миллионеры.

— Прямо-таки не верится, что причина всех несчастий — деньги. И зачем только они нужны? Хорошо бы вообще жить без денег. Ведь и за доброе слово можно быть сытым.

— И потешиться любовью? — Карел прищурился. — Неделю назад тебя выставили из борделя, потому что у тебя не было пятерки.

— Я туда уже не хожу, — похвастался Олин. — Я нашел себе шикарную дамочку. С двумя детьми, Я к ней прихожу, мы сперва укладываем детей спать, убаюкиваем обоих… Мальчишке шесть лет, он зовет меня дяденька. А потом мы с ней купаемся вместе.

— Ну вот видишь, бабник ты великий, а работать — не охотник… Нашел себе дамочку, она тебя кормит…

— А как же, жрать-то надо. Я не хочу вернуться домой чахоточным.

— А если жратвы будет вдоволь, ты станешь работать? Нет, наешься за гроши, а бабником до конца дней останешься. Тебя не исправит даже жена.

— Жена? А я не собираюсь жениться, — сказал Олин. — Уеду куда-нибудь за границу. Хочу попользоваться жизнью. Мало мы натерпелись, что ли? Лучшие годы нашей молодости прошли во время войны. Теперь я буду жить в свое удовольствие, и никто не смеет меня упрекать за это.

— Вот видишь, — укоризненно сказал Карел. — И ты рассуждаешь, как Мирек. А ведь сам уверял, что готов работать как вол. Ей-богу, мне даже страшно за послевоенный мир. Во всех странах — разрушения, повсюду болезни и нужда. Навести порядок в этом разоренном мире будет потрудней, чем выиграть войну, ручаюсь! Кто же спасет человечество? Америка? Англия? Россия? Какая-нибудь Лига наций? Она уж себя показала…

— Кто-нибудь да найдется, — сказал Пепик. До сих пор он молчал и грелся на солнышке.

— А кто?

За него ответил Гонзик:

— Коммунизм.

Олин быстро оглянулся на него, их взгляды встретились. Олин медленно нагнулся, взял лопату и стал просеивать мелкий желтый песок. «Вот ты и проговорился», — подумал он, а вслух спросил:

— А в чем, собственно, его суть?

— Черт его знает, — отозвался Пепик. — Я политикой не занимался. Я учился в школе, наша семья никогда не голодала, а коммунистов в нашем городе не было, а может, я ничего не знал о них.

— Коммунисты были и у вас. Они есть всюду, где живут бедняки. Я их знаю, — задумчиво продолжал Гонзик. — И надо, чтобы во всех странах они пришли к власти, иначе миру снова несдобровать.

— Ты так думаешь?

— Уверен! Коммунисты против войны, они хотят, чтобы всем людям на свете жилось хорошо. Чтобы никто не голодал и чтоб у всех была работа. Знаете вы эту песню?

— А я знаю еще одну песню, — сказал Карел. — Слышал ее по московскому радио. — И он запел:

Около них вдруг появился десятник, рослый, плечистый немец, в рваной, заношенной спецовке и кожаной кепке, сдвинутой на бок.

— Ты коммунист? — тихо спросил он Карела, который сидел на корточках. Тот побледнел и выпрямился, держа в руках обломок кирпича.

— А, черт, — сказал он, — что же мне ему сказать? Дать ему кирпичом по башке и смыться?

Десятник понял и усмехнулся.

— Не бойтесь, товарищи, — тихо сказал он. — И я коммунист. И вот он, каменщик Швабе, тоже. У меня два сына убиты на войне — один во Франции, другой в России. Погибли из-за этих проклятых нацистов, за их славу и власть. Но вот кончится война, — сказал он, и в глазах его сверкнула ненависть, — мы ее проиграем, и тогда нацисты ответят за все.

Олин с задумчивым видом швырял лопатой песок на сито и притворялся, что не слушает разговора. Гонзик подошел к десятнику, пожал ему руку и дружески улыбнулся Швабе, который на втором этаже укладывал кирпичи и скреплял их раствором.

С каменщиками работали четверо: Олин, Гонзик, Пепик и Карел. Десятником был Артнер, старшим каменщиком — Швабе. На стройке работали еще четверо каменщиков-немцев и двое французов. Архитектор Бойдт два раза в неделю приезжал поглядеть, как идут дела. Он вызывал Артнера и Швабе, угощал обоих сигарами и, разложив где-нибудь на кирпичах план стройки, щурился на него сквозь золотые очки. Строительство этого трехэтажного здания было разрешено городским властям в виде исключения. Там они собирались разместить свои учреждения. Дом предназначался для строительного комиссариата. Молодые чехи работали здесь с самого начала, помогали при закладке фундамента, сгружали первые тысячи кирпичей. Стройка находилась на Франкфуртерштрассе вблизи Вейнберга, работали на ней по двенадцать часов, иной раз даже больше. Но ребята не жаловались, потому что фирма кормила их вкусными и обильными обедами.

— Мы, пожалуй, растолстеем тут, — радовался Пепик. — Ребята даже не верят, когда я рассказываю, что нам давали на обед.

— Чтобы ты поправился, тебе надо проработать тут лет десять, — насмешливо отозвался Олин.

Гонзик часто приглядывался к Пепику, и всякий раз ему казалось, что тот худеет не по дням, а по часам.

— У тебя, Пепик, можно ребра пересчитать и через рубашку, — озабоченно сказал он однажды. — Как ты себя чувствуешь?

Пепик встревоженно поглядел на Гонзу.

— Нормально, — сказал он. — Я и дома был такой же. Жира на мне не было ни грамма.

— Но ты кашляешь. Сколько я тебя знаю, ты вечно кашляешь.

— У меня слабые бронхи, доктор говорит, что я от этого до смерти не избавлюсь. А ночевки в подвалах не укрепляют здоровье.

Домой ребята приходили уже в сумерках.

— Мы согласны возвращаться хоть к самому отбою, нам-то что! — говорили они.

Олин не шел в казарму вместе со всеми, он каждый день спешил на другой конец города. «Я приду к полуночи, — говорил он. — Капитан дал мне увольнительную».

— Опять идет убаюкивать детишек и купаться, — сплюнув, сказал Карел. — Да еще бахвалится этим. И не совестно!

К школе они шли через разрушенный центр города. Карел вел товарищей, он хорошо знал лабиринт узких кривых улочек, по которому можно было выйти прямо к дому. Сумерки набрасывали милосердный покров на фантастические развалины. На улицах не было ни души.

Однажды их остановил полицейский патруль.

— Здесь прохода нет, — строго сказал человек в горбатой полицейской каске и взялся за приклад винтовки, которая висела у него на ремне. — Обход с правой стороны.

Раздосадованные парни поворотили назад и остановились на углу.

— Хотел бы я знать, почему нас не пускают, — сказал Карел. — Еще утром мы здесь проходили. Заглянем, а?

По узкому тротуару, мимо обломков и полуразрушенных домов, чехи направились к шоссе, пробравшись туда глухими, заброшенными садами. Обойдя место, где стоял патруль, они на четвереньках подползли к горам битого кирпича, тянувшимся вдоль дороги, залезли наверх и с любопытством заглянули вниз.