Ведь он никогда не наслаждался солнцем! Вся его жизнь прошла в тусклом кабинетике, в мансарде старого купеческого дома, откуда он предпринимал путешествия лишь в мир разноцветных почтовых марок, с упоением перебирая их на столе. Его никогда не тянуло попутешествовать по-настоящему, хотя средства, накопленные поколениями Бентов, позволяли ему осуществить это в любое время. И вот сейчас фельдфебелю захотелось увидеть необъятный мир. Сидя в темном купе скрипучего вагона, он мечтал уехать далеко-далеко и избавиться от гнетущего прошлого, сбросить его, как ветхую одежду. Но сердце опять напомнило ему о действительности, которая казалось такой же серой и безотрадной, как пейзаж за окном.

И страх заполз в его душу, страх перед тем, что судьба уже не пошлет ему того, от чего он так глупо и равнодушно отворачивался. Стареющее сердце уже не позволит этого, а кроме того, близки события, свершение которых предрекал чешский коммунист в карцере Саарбрюккенской казармы. Бент прикрыл глаза, и ему снова и снова представился тот фарс, в котором он непостижимым образом принял участие. Он мысленно перечитал письмо Эрики, из каждой ее строки звучали отчаянье и дурное предчувствие.

Эрика — умная и сметливая девушка. Такой она была все годы, которые он прожил с ней под одной крышей. Но только ее письма открыли Бенту глаза. Словно прежде он был совсем слепой. И в нем вдруг снова вспыхнула физическая тяга к этой девушке, но в ту же секунду ее заглушило опасение перед будущим. Весь ход войны промелькнул перед внутренним взором Бента, и ему стало ясно, что сбудется все, о чем говорил чех в Саарбрюккене. Германия потерпит поражение. Вместе с нею потерпит поражение и навсегда лишится удобной и идиллической жизни торговец Генрих Бент, член партии Гитлера, один из ее ветеранов. Никогда не сбудутся желания, которые он, пробужденный сердцебиением, познал этой ночью. Жизнь его кончится с последним выстрелом на фронте, а потом наступит жалкое прозябание и горькое оплакивание былых радостей.

И впервые губы Бента искривились злобой и ненавистью к тому, в ком ныне он увидел главного виновника своих бед. А ведь еще недавно, в тупом ослеплении, он считал его своим защитником и спасителем. Сидя у окна, фельдфебель понял, что нет спасения от петли, которую этот маньяк затянул на шее немецкого народа. Но Бент недолго думал о Германии, мысли его снова обратились к собственной судьбе, к своим похороненным чаяниям и мечтам. Он оплакивал себя и ненавидел тех, кто будет радоваться поражению Германии и его несчастью. У Бента возникло острое желание увлечь за собой в пропасть всех, на чьей стороне окажется победа. Стареющее, сжатое страхом сердце ожесточилось, Бента захлестнула злоба и ненависть. Около мягкого рта, обычно склонного к мечтательной улыбке, залегла жесткая складка. И Бент решил, что овладеет Эрикой, как только поедет в отпуск домой; он проникся уверенностью, что имеет на это полное право. И к чехам отныне он станет относиться иначе. Конец скопидомству и аскетизму! Он не будет больше беречь деньги и отказывать себе в удовольствиях, не будет нелюдимым мечтателем, потому что жалко дня и минуты, ибо каждая из них приближает конец, о котором ему сегодня ясно сказало судорожно забившееся сердце.

Прислушавшись к храпу Гиля, Бент подумал, что в жизни еще не слыхивал более противного звука, и, потянувшись через проход, столкнул ефрейтора на пол.

— Перестань храпеть, скотина! — рявкнул он на сонного Гиля, который неловко вскарабкался обратно на диван. Бент лег, сбросил со своего дивана подложенную под ноги газету и завалился в тяжелых сапогах на чистый плюш.

— К черту все! — вслух произнес он и закинул руки за голову. — К черту такую жизнь!

В Геннеке в три часа ночи поезд остановился. Ребята вылезли из вагонов, сонные, помятые, повара Франтина и Йозка возились около дымившей кухни, помешивая в котлах овсяной «айнтопф».

— Недотепа! — кричали ребята Франтине и подставляли котелки. — Плесни еще этой жижи!

Несколько часов спустя поезд, как черепаха, пополз через Арнсберг, где англичане недавно разбомбили большую плотину. Эссен, Воннемен, Мершеде, Гопеке, Бределар, Вестхейм, Шерфеде. Наконец, добрались до Касселя.

Ребята промаршировали мимо разбомбленного вокзала и, спотыкаясь, пошли по улицам. Повсюду виднелись разрушенные дома, обломки стен, оголенные дымоходы, выбитые окна. Все это выглядело жутко и фантастически на фоне сероватого дождливого неба. Школа, где должна была разместиться рота, высилась над улицей, как неприступная твердыня. Внутри все сияло чистотой, в классах были натерты полы, на трехъярусных койках лежали стеганые соломенные тюфяки, в коридорах стояли жестяные умывальники. Калориферы дышали теплом. Рота улеглась спать в три часа ночи. Наутро ребята отправились на вокзал разгружать свой поезд…

Транспорт разгружали под дождем.

Вскоре на вокзал прибыл поезд со 2-й ротой из Гамбурга и с 3-й из Вильгельмсгафена — такие же вагоны со скамейками и печурками, такое же обмундирование, такие же усталые, сонные лица.

Чехи молча здоровались и обнимались.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В половине первого ночи в комнату ворвался Гиль, зажег свет и с криком «Fliegeralarm»[64] затряс койки. Сонные парни нехотя начали подниматься.

Кованда протер глаза и спустил ноги с койки.

— А я и не слышал сирены, — проговорил он, зевая. — Может, этому горлопану только померещилось?

Где-то вдали послышался взрыв. Звук его донесся глухо, словно из-за плотной занавески, легкая воздушная волна докатилась до школы, сквозь полуоткрытые окна проникла в комнату и шевельнула светомаскировочную штору.

— Черт дери, вот это была бомба!

Парни поспешно соскочили с коек, суетясь, искали противогазы, пальто, обувь, каски. Вторая бомба грохнулась где-то совсем рядом, напор воздуха распахнул окно, со звоном посыпались стекла, сорванная штора взлетела к потолку.

Ребята выбежали в коридор и впопыхах прыгали по ступенькам, ведущим в подвал. Кто-то задел висевшую на крюке лестницу, она упала на каменный пол, все спотыкались об нее и опрометью влетали в убежище. Капитан Кизер прибежал туда одним из первых; он казался еще меньше ростом и более горбатым, чем обычно. Лоб у него был окровавлен — по дороге Кизер обо что-то ушибся, кровь капала на отворот мундира, зубы стучали. Но в освещенном убежище капитан приободрился и принялся кричать высоким голосом: «Ruhe, nur Ruhe, Ruhe!»[65]

Гиль послал на двор сторожевых.

— Сапожник, оба шофера и оба повара, надеть каски и марш во двор! — приказал он.

Пятерка сторожевых медленно и неохотно поднялась по ступенькам.

— Also los, los, geschwind, verflucht noch einmal![66]

— Гиль-то, видать, занемог, — отметил Кованда. — А то бы беспременно меня послал. Это, кажется, первый случай, когда он меня не уважил.

Ребята разлеглись на скамейках. Откуда-то из темного угла донесся запах табачного дыма.

— Nicht rauchen![67] — взъярился Бент и послал Гиля найти нарушителя.

Курил Станда Еж, подслеповатый кучер. «Трое суток карцера», — распорядился капитан.

— И не мог удержаться этот Станда! — проворчал Кованда. — Вот уж не понимаю! У нас в деревне жил Винца Поспишил, такой же курильщик. Бывало, проснется среди ночи и давай курить. Я, говорит, без курева могу спятить, это, мол, хуже голода, хуже жажды. Вот однажды, во время молотьбы, принимал он снопы на чердаке у Команека и вздумалось ему покурить. Вдруг сноп как вспыхнет. Винца, не растерявшись, выбросил его в слуховое окошко и угодил прямо на молотилку, а на ней было полно снопов и стояла Терезка Тучкова, мы любили друг друга… — Кованда замолк на минуту, — и после жатвы хотели обвенчаться. Да, так вот, Винца сгорел там, под крышей, от усадьбы Команека один пепел остался, а Терезка, моя, стало быть, невеста, через два дня померла от ожогов. Когда вспыхнул огонь, я как раз подъехал к воротам с возом ячменя и все видел своими глазами… Жара была, солома сухая, как порох, в одну минуту все полыхало, как костер…