Итак, утиная песня обрела вторую строфу, похоже, что она выросла вместе с луговыми травами.

А небо все такое же ясное и высокое. Ни единого облачка, предвестника грозы. Но грозы порою разыгрываются и на земле, да, да, товарищи, на земле. Сперва они дают о себе знать легким посвистом в спицах бухгалтерского велосипеда, который мешается с прерывистым дыханием, характерным при нарушениях кровообращения. Потом как бы грохочет дальний гром: бухгалтер Бойхлер спрыгнул с велосипеда. Косцы поднимают головы: телится корова? Поросится свинья? Или где-то вспыхнул пожар?

Напыщенно-кислый Бойхлер не отвечает на шутки. Он шагает по утиной песне.

— Председателя немедленно требуют в правление. Приехал Краусхар из района. И Симсон там.

Председатель не выказывает особого восторга.

— Если Краусхару чего надо, пусть сам идет сюда.

Бойхлер носовым платком вытирает пот под рубахой.

— Я так ему и передам — на твою ответственность.

Спустя полчаса является совсем уже рассвирепевший Бойхлер. Этот чертов председатель хочет вогнать его в гроб! Краусхару надо немедленно переговорить с ним. Речь идет о новом сарае для уток.

Оле швыряет вилы на землю, так что зубья трещат.

— Что же мы, по-ихнему, холуи и засранцы?

Он садится на мотоцикл и включает мотор. Синий дым из выхлопной трубы застилает луг. Герман Вейхельт молится, зажимая уши.

— Боже праведный, отпусти твоему заместителю этот грех!

А Эмма Дюрр, приметливая курочка, подталкивает локтем поющую Мертке.

— Сарай для уток — разве это не тебя касается?

Когда один человек хочет обратить в свою веру или совратить другого, он говорит. Атмосфера сгущается. Словесная туча застилает горизонт. Порою вдруг вылетит зажигательное словцо, и туча разорвется, и в голове у слушателя запылает пожар.

Так было и в тот раз, когда Фрида Симсон накачивала Краусхара: «Оле, Оле, Оле, Оле…»

Уши у Краусхара были заложены, но вот в них проникло зажигательное слово — утки.

Краусхар совсем недавно соорудил для уток птицеферму, прицеферму районного значения, и сделал это не по собственной прихоти и не со скуки. Мыслимое ли дело при его многочисленных обязанностях добровольно взвалить на себя такую ответственность! Просто Краусхар получил директиву: переходите на птицу, с говядиной туго. Очень толковая директива.

Краусхар вызвал к себе бывшего сослуживца Шульца, страстного голубятника.

— Нам нужна птицеферма.

— А корма у вас есть?

— Ферма нужна, ясно?

Сперва у Шульца как бы заложило уши. Но потом сорвалось зажигательное слово — мастак.

— В утках ты мастак! — сказал Краусхар.

Шульц все еще сомневался, потому что у него никогда не бывало на руках больше двадцати уток.

— Ну и что? Долго ли выучиться? Квалификации нет, это точно, да ведь времени в обрез.

Шульц успел только на скорую руку прочесть «Руководство по успешному откорму уток» профессора Тимма, как все и началось. Прибыли утята.

По очень многим вопросам мнения ученых расходятся. Откорм уток не составляет исключения. Вышеупомянутый профессор Тимм придерживается, во всяком случае, следующей точки зрения — откорм уток рентабелен при соблюдении ряда условий, как-то: 1) он не должен длиться свыше девяти недель; 2) в течение этих недель уток не подпускают к воде; 3) купание производится единожды — перед тем, как забить уток. Тогда оно вполне желательно и способствует очищению перьев.

Точка зрения — она и есть точка зрения. Дурак тот, кто подпустит уток к воде. А Шульц Голубятник и Краусхар — отнюдь не дураки, и посему они принимают на вооружение теорию профессора Тимма.

Утиная ферма возводится на западной границе района, в безводной местности, где нет ни рек, ни озер. Кстати, там живет и Шульц Голубятник. Здесь ни у одной утки не возникнет соблазна поплавать и понырять. Ни-ни!

Пять тысяч утят. Заметка в районной газете. В ней утята предстают перед читателями уже как взрослые, откормленные птицы, даже не птицы, а тушки, развешанные в мясных лавках. Но Краусхар покамест забил не уток, а только перспективы, и перспективный забой стяжал ему похвалы из округа за проявленную инициативу.

А тут этот чертов Оле суется не в свое дело. Дурью мучается человек! Чтоб утки плавали?! А жиреть они когда будут? Утки в открытом коровнике?

— Ну, мы ему дадим по рукам!

Воедино слились чувства, волновавшие Фриду и Краусхара. И вот они сидят, а против них стоит потный Оле — для специалиста интересный пример столкновения человеческих характеров. Разговор начинается в приглушенных тонах.

— Сколько телят ты вырастишь в этом году?

Оле называет цифру.

— А в плане сколько сказано?

— Ты меня не допрашивай, ты ведь знаешь мои намерения.

Разговор становится тоном выше. Краусхар не затем сюда пришел, чтобы толковать о чьих-то намерениях.

— Я тебя про план спрашиваю.

А Оле про план и толкует.

— Не изображай из себя склеротика, — говорит он Краусхару.

Вот он, тот самый тумак, о котором Краусхар некогда ходатайствовал перед друзьями. Но за это время Краусхар переменился. И теперь он чувствует себя оскорбленным.

— Ах, так я склеротик? — переспрашивает он. — А ты дубина!

Открывается дверь, входит Мертке. К ее блестящей косе пристали соломинки. Луч солнца среди ненастья.

— За утками хожу я. Хотите их посмотреть?

Каких-то плавающих уток, которые объедают коров? Нет, Краусхар хочет видеть телят и коров-первотелок, а хлев продули, просадили, прохлопали, использовали не по назначению. И подумать, что этот Бинкоп еще сидит в районном совете.

— В совете я Ханзен, а не Бинкоп!

— Ну и что с того?

— А ничего! Только меня избирали в райсовет за мою голову, а не за мою задницу.

И грянул гром.

Симсон строчит в своей тетради. Воцаряется тишина. Бойхлер вынимает вату из ушей — ему послышался какой-то шум, шум дождя.

Мертке говорит, что ей нужны возки для кур.

— Что такое возок для кур?

— Просто телега, на которой можно перевозить петушков и молодок.

— А зачем?

— Их можно будет вывозить на жнивье, пусть побегают.

— Разве куры — перелетные птицы?

— Нет, но они будут подбирать зерно, а сэкономленный корм можно отдать утятам и обеспечить им первые недели жизни. Вот и все.

От гордости Оле становится выше ростом. Почему, собственно? Он, что ли, додумался, как добыть окольным путем корм для утят? Нет, Мертке додумалась. А разве Мертке его дочь? Тс-с-с! Такая находчивая, такая чудная девушка! Ту-ру-ру-ру!

А телеги где взять? Они должны быть дешевые, почти даровые. Мертке рассчитывает на старые телеги, а прежде всего на помощь Оле.

Для Оле такое доверие заменяет мотор в три лошадиные силы. Разве он может обмануть надежды Мертке? И находчивость у него осталась прежняя, как в ту пору, когда он собирал навоз для «Цветущего поля».

У Барташа Оле разжился тележной рамой, в амбаре бывшей Рамшевой усадьбы откопал две старые телеги, затем перерыл всю мастерскую тележника и после работы стал на себе перетаскивать колеса, оси, доски и жерди. Вскоре перед воротами риги выросла куча всякой утвари.

Пришла Мертке, захлопала в ладоши.

— Ой, как здорово!

Оле в смущении поднял ось вместе с колесами высоко над головой. Острой необходимости, да и вообще надобности в этом не было, но он не знал, как иначе дать выход распиравшему его счастью.

И снова мужчины из «Цветущего поля» трудятся вечерами после рабочего дня, но на сей раз Оле не отстает от них и уж никак не стоит в стороне. Даже Мампе Горемыка и тот вносит посильную лепту — прямит старые гвозди, чтоб их можно было пустить в дело.

До звезд стучат молотки и ухают топоры. Даже по воскресеньям в кооперативе не перестают строгать и клепать. В результате — жалоба Серно на осквернение молитвенного благочестия.

Оле обтесывает доски. И не огорчается, когда Мертке пособляет ему в работе. Все новые и новые идеи расцветают в голове у рьяного плотника при свете заходящего солнца. А не устроить ли на одном из возков кабину для сопровождающего и чтобы там можно было полежать и отдохнуть?