Сколько ни перечисляли имен досужие жердевские языки, сколько ни раскидывали мозгами бабы возле колодцев, а мужики на завалинках или в ночном у костра, — ни разу не упоминалось имя Федора Огрехова. О нем как-то забыли вовсе. Крестьяне довольно натерпелись сраму и бесчестия, которые обрушил на них бывший председатель сельсовета, примкнувший к мятежникам. Хотелось похоронить черные следы августовских событий и не вспоминать о них никогда.

А между тем Федор Огрехов вернулся сюда, в родную Жердевку, тайно ходил по ее ночным переулкам и только… на день забивался в какую-нибудь овражную нору со своим лютым, неизбывным горем. Он носил в кармане официальный документ, подписанный командиром полка Семенихиным, удостоверявший его право на семидневный отпуск по месту жительства. Но эта бумага хорошо служила на железной дороге, вдали от дома, а здесь она не могла спасти клепиковского повстанца от законного возмездия.

В первую ночь, подкравшись к собственной избе, Огрехов надеялся повидать детишек, расспросить о горемычном их житьишке, передать накопленные из армейского пайка куски сахару. Несмотря на разлитую в звездном сумраке теплынь, он дрожал, зуб не попадал на зуб. Попробовал сначала наружную дверь и, убедившись, что закрыта, перелез через самановую стену во двор, тихо постучал в маленькое окошко.

— Откройте… слышь, Варька, — позвал он обычным домашним голосом, боясь всполошить сонных ребят. — Ну, дурашные, проснитесь: отец пришел! Экось дрыхают— хоть разбери… Санька! Кто там живой? Полька…

Не дозвавшись, Огрехов снял дверку с петель и вошел в избу. Его поразила мертвая тишина и горьковатый запах тления, сопутствующий покинутому жилью. Даже мухи, как видно, не обитали больше в засиженных углах. Накрывшись шинелью, он чиркнул спичку и осветил помещение… Никого! Голые стены и лавки, голая печь. С потолка свешивается бахромой многомесячная паутина.

«Видать, забрали детей в отместку, — подумал Огрехов, затоптав уголек спички каблуком. — Та-ак… совсем, значит, один остался… Из полка бежал от Степана, а тут от целой деревни надо спасаться!»

Он опустился на порог и долго сидел в темноте, осажденный противоречивыми мыслями. То ему хотелось немедленно явиться в сельсовет, показать отпускное удостоверение и просить прощения у граждан, то вспоминались слова Семенихина о предстоящих боях и тянуло к этому сильному, необычайной честности питерскому большевику — пусть он решит огреховскую судьбу…

«А дети? — снова и снова задавал он себе вопрос. — Где они? Куда подевались, несчастные! Неужто в тюрьму засадили вместо отца?»

На рассвете Огрехов покинул Жердевку, Однако в следующую ночь опять пришел домой, словно надеясь еще отыскать какой-то спасительный выход из своего гибельного положения. На этот раз он обошел всю деревню, задерживаясь возле некоторых изб, прислушиваясь к шорохам скотины во дворах. У избы солдатки Матрены тревожно оглянулся по сторонам и прильнул лицом к оконному стеклу. Разбитое стекло, чуть звякнув, провалилось внутрь. Огрехов затаил дыхание. Он стоял так, пока не одеревенела согнутая спина, но не дождался ни звука.

«И тут никого, — догадался Огрехов, принюхиваясь к пыльной паутине. — Хозяйку-то, поди, схоронили… Взял я грех на душу!..»

Он пошел прочь, спотыкаясь, как побитая бездомная собака. Своротил мимоходом у старостихи, жены Волчка, погребную дверь, унес горшок с творогом.

Кончился отпуск, а Федор Огрехов продолжал скрываться в хлебах, уже не надеясь ни на что и бессмысленно вредя себе этим новым проступком. Он часто видел жердевцев, проходивших мимо, но не слышал ни слова о своих детях, о Матрене. Однажды по дороге ехали мужики с возами сена и говорили о коммуне, собиравшейся бежать из имения. Какая коммуна? Почему бежать? Упоминание о Гагарине, который «того и гляди, накатит», заставило Огрехова насторожиться. Смутно догадываясь о происшедших здесь переменах, он проник в Гагаринскую рощу и стал следить за усадьбой.

Да, в имении жил и работал народ. Работал старательно, вроде бы для себя. Огрехов видел Гранкина на стогу сена. Стог крыли соломой и утягивали притугами — на длительную стоянку. Слышались голоса людей, помогавших Гранкину снизу: и молодой, певучий — Настин, и хриповатый, срывающийся на пастуший окрик, — Лукьяна, и еще чей-то деловитый говор.

Потом Настя, стоя в порожней телеге, погнала лошадь рысью к дубовой роще, где на полянах ждали копны, сухого сена. Огрехов рассмотрел из-за дерева ее чистое, строгое, озабоченное лицо, точно говорившее каждому: «Не теряйте ни минуты, ведь мы должны все сделать до отъезда…»

Действительно, в эти тревожные дни, когда неподалеку скакала конница Мамонтова, обязанности председателя коммуны значительно усложнились. Надо было не только спасаться самим, но и сохранить имущество, скот, постройки, урожай. Сохранить во что бы то ни стало для дальнейшей жизни! Ни один коммунар не верил, что так просто удастся какой-либо генеральской банде погубить их новую, большую и крепкую семью.

Соблюдая меры предосторожности, Настя отправила под охраной солдатки Матрены всю детвору в лесную чащобу, где предварительно оборудовали надежную землянку. Коммунары, напротив, делали вид, будто собираются в дальний отъезд: заново перековали лошадей, приготовили пароконные повозки с брезентовым верхом.

По мнению Насти, такой маневр подготовки к эвакуации должен был сбить с толку вражеских соглядатаев и направить их на ложный след.

Настя проехала около первых дубов, совершенно не подозревая, что за ней следит приемный отец. Подстегнула лошадь, затерялась в сумрачной прохладе лесных поворотов. На спуске к овражку, в густом березняке, натянув вожжи, остановилась у колодца. Отвязала повод, продернутый через кольцо дуги, и лошадь тотчас сунула жадную морду в студеную воду, вытекавшую из низенького сруба на дощатый полок зазеленевшего от времени корыта.

Припав к ледяной струе, Настя тоже пила, чувствуя, как все существо ее наливается новой силой, вытесняя усталость, как затуманенная на солнечном припеке голова становилась чище, мысли стройнее. Хороша вода в этом колодке! Недаром его зовут Мягким. В жаркую пору ничего нет вкуснее и целительнее вот этой воды. Сенокос ли, жнитво ли — крестьяне приезжают в Мягкий, поят животных, наполняют деревянные жбаны и глиняные кувшины и тихонько везут на свои поля студеные дары родника.

Над головой, в березовых ветках, пели, посвистывали, цокотали птицы. Хлопотливые пчелы ползали по водосточному желобу, работая хоботками.

«А Степан, может быть, сейчас в походе, — думала Настя. — Вот бы ему испить…»

Давно не удавалось ей посидеть одной, размотать спутанную пряжу невеселых дум. Поэтому не спешила уезжать, вымыла руки, лицо. Медленно продергивала в кольцо дуги повод, подвязывала чересседельник. Она не боялась внезапного налета белых, не дрожала по ночам, как другие, но разлука со Степаном придавила ее сердце… Знала: не жить без него!

Соглашаясь на отъезд Николки в армию, Настя тешила себя надеждой, что мальчуган скоро вернется и расскажет о Степане… И вот нет обоих, и писем нет. Ильинишна с Тимофеем всю вину сваливали на невестку. Шуточное ли дело: мужа спровадила и ребенка!

Настя вздохнула. Тронула рукой вожжи, собираясь ехать. Вдруг позади зашумела трава, потревоженная ногой человека. Кто-то быстро подошел и схватил Настю за руку.

— Молчи… твои козыри биты! — весь дрожа, прошипел Ефим. — Брось вожжи… идем! Давно поджидаю… Завтра вашим коммунарам висеть, как грушам, на сучьях!

Настя хотела рвануться, закричать… Здесь неподалеку женщины сгребали на лугу сено, и дядя Кондрат собирался ехать следом. Позвать бы на помощь. Но силы оставили Настю. Она только сказала:

— Ты пришел… убить?

— Да! Если не пойдешь со мной…

— Не пойду, — почти спокойно промолвила Настя.

Она увидела близко-близко вороненое дуло пистолета. Щелкнул взведенный курок… Однако у ручья с треском раздвинулись кусты розовой жимолости, донесся свирепый голос:

— Не смей, бандит! Не трожь… поплатишься головой!