Из усадьбы раззедчики проскакали на переезд. Миновали железную дорогу, затерялись в желтизне цветущих подсолнухов, которые уходили широкой полосой до самой деревни.

Но кто в деревне? Наши или белые?

Бачурин, осторожно раздвинув подсолнухи, наблюдал в бинокль за пустынной улицей, за подозрительной тишиной во дворах. Никакого движения! Дал знак товарищам — шагом тронулись к ближайшей избе. Постучали в закрытое окно. Не получив ответа, поехали дальше.

Утро было тихое, солнце припекало все сильнее. Рой жирных оводов кружился, нападая на потных лошадей и всадников. В воздухе стоял тот летний, сухой и жаркий шум, какой обычно сопутствует уборочной поре. Но деревня, вопреки всем правилам нормальной жизни, казалась вымершей. Только на самом конце ее из одного окошка выглянула испуганная старуха. Бачурин окликнул:

— Бабуся, у вас казаки были?

Голова старухи юркнула обратно в избу, окно захлопнулось.

Разведчики остановились недоумевая. И вдруг кто-то из них увидел, как со стороны подсолнечного поля в улицу въехала большая конная группа. Именно с той самой стороны, откуда прибыли разведчики. Всадники неслись, легкой рысью, то растягивая строй, то сокращая; резво бежали великолепные рыжие кони. Над головами седоков качались тонкие остроконечные пики.

— Казаки, — торопливо произнес Бачурин, снимая с плеча карабин. — Прячься, братва, за дворы.

«А может, свои? Тут, говорят, и наша конница есть, и пехоты до дьявола понагнали», — размышлял он, подняв бинокль к глазам, и тотчас отчетливо различил на плечах переднего всадника золотые полоски погон.

Николка сначала думал, что Бачурин собирается обстрелять казаков, и тоже приготовил карабин. Потом он увидел разведчиков, прыснувших без всякой команды по картофельным бороздам огородов прочь от деревни. Чалый меринок едва поспевал за ними, спотыкался, храпел, играл ушами.

«Ага! — догадался Николка, увидав левее подсолнечного поля копны скошенной ржи и за ними высокую насыпь железной дороги. — Мы вернемся иным путем, и нас не заметят…»

Однако их уже заметили. Часть казаков, отделившись от группы, помчалась наперерез разведчикам. Николка с ужасом услышал короткую команду, пронзительный свист и вой. Рыжие кони, что минуту назад гарцевали по деревенской улице, вытянулись на огородах в стремительной скачке. Блеснули выхваченные из ножен шашки. Длинные пики качнулись и приняли горизонтальное положение.

Бачурин забирал левее, уклоняясь от превосходящих сил врага. И, выскочив на скошенное поле, белые могли пристроиться только в хвост разведчикам.

Началась бешеная погоня. Грохали пачками выстрелы казаков. Редко, почти не целясь, отвечали красноармейцы. Они скоро вовсе прекратили огонь, боясь попасть в отставшего Николку.

А Николка вдруг почувствовал близкий храп и топот и, оглянувшись, покрылся холодным потом. Его неумолимо быстро настигал передний станичник. Из-за конской гривы виднелась стройная фигура казака в заломленной набекрень фуражке с красным околышем.

Паренек ударил Чалого прикладом карабина по крупу. Однако тот споткнулся и едва не упал. Храп и топог донского скакуна послышались совсем рядом.

Взяв карабин под мышку, стволом назад, Николка выпалил. Он ждал, что все сейчас изменится, и глянул через плечо. Но казак лишь пригнулся немного и поднял на весу зеленое древко пики.

«Теперь конец», — словно кто-то посторонний шепнул Николке.

Мальчуган беспомощно прижался к теплой шее лошади. Он заметил впереди бугор. Это была железнодорожная насыпь. Разведчики летели прямо на нее, смело и легко перемахивая у подъема черную промоину.

К великому отчаянию Николки, меринок не пожелал взять канаву прыжком, а свернул и понесся вдоль линии. Казак, не отрываясь, увязался следом. Еще миг — и доброволец повиснет на пике.

— Мама! — крикнул Николка, теряя последнюю надежду.

Бачурин все время не упускал из виду мальчишку. Воспользовавшись моментом, когда уже не заслонял донца скачущий разведчик, он придержал коня и выстрелил. Казак уронил пику, завалился в седле и начал падать.

Однако Николка ничего этого не видел. Он по-прежнему мчался, ожидая каждую секунду смертельного удара в спину. Перед насыпью он закрыл глаза. Разве меринок, спотыкающийся на ровном месте, мог одолеть такую высоту? Мальчуган почувствовал сильный рывок, стук подков о сыпучий гравий, и снова лошадь понеслась галопом. Затем увидел перед собой ровное жнивье, по которому шли навстречу густые цепи пехоты.

Бачурин с разведчиками, озадаченные появлением боевых порядков, резко осадили коней. И тотчас передняя цепь открыла залповый огонь.

Чалый меринок дрогнул, повернулся боком к пехоте, и тут Николка взглянул на оставленную позади насыпь. Залпом сшибло выскочившего первым станичника, рыжий конь его бился между рельсов. Остальные казаки спешно заворачивали назад.

— Наши! — закричал сквозь слезы Николка, размахивая карабином.

Пехотные цепи, одна за другой, прошли мимо, к железной дороге. Задержался только один, расспрашивая о чем-то Бачурина. Поравнявшись с Николкой, он вскинул светлые глаза:

— Ты… откуда взялся?

— Братка! — Мальчуган узнал Степана и прямо с седла свалился в его мощные объятия.

Глава тридцать седьмая

Полк Семенихина, снятый с фронта и переброшенный, вместе с другими частями в район прорыва, не представлял, конечно, серьезной угрозы для корпуса Мамонтова. Однако в расчеты белого генерала не входило тратить силы и время по мелочам. Впереди был еще долгий, полный всяческих неожиданностей путь в центр красной Республики. Ограничившись мелкими стычками разъездов, там и сям раскиданных в стороны от главных рейдовых соединений, точно щупальцы огромного паука, Мамонтов подался на Тамбов.

Таким образом, семенихинский полк послужил заслоном, преградившим путь казачьим лавам в ту часть Орловщины, куда манил их эсеровский посланец Ефим Бритяк. Но, отклонившись к северу от первоначального направления, Мамонтов имел в виду, что в тамбовских лесах банды Антонова орудуют не хуже повстанцев Клепикова.

После отхода белых отряд Терехова расположился в деревне за железной дорогой, где его разведчики чуть не стали добычей донцов. И только сейчас для Николки стало ясно, почему эта улица встретила разведчиков странной тишиной, а дома показались вымершими. Белые перевешали всех деревенских активистов, обесчестили их жен и раскроили шашками черепа старикам. В общественных колодцах плавали тела грудных младенцев. Грабежом и насилием налетчики мстили людям за то, что им пришлась по душе Советская власть.

Когда местные жители узнали о приходе красных, они выбрались из погребов, прибежали из лесных отвершков и болотных тростников, послезали с чердаков и сеновалов. Воздух огласился раздирающими сердце воплями над трупами замученных. Красноармейцы приняли участие в похоронах, возложили на могилы павших мирных селян венки и дали салют из винтовок, поклявшись беспощадно мстить врагам народа.

Ночью подразделения заградительного отряда выставили на дорогах заставы с пулеметами и в избу к Терехову начали приводить задержанных. Это были однополчане, каждый из них имел отпускное удостоверение на два-три месяца, и они пробирались к себе домой — в Пензу или Калугу, в Тверь или Кострому…

— Почему идешь ночью? — спрашивал Терехов мордастого парня в расстегнутой, пропотевшей гимнастерке без ремня, переминавшегося с ноги на ногу.

— Жарко… днем-то.

— Ага, жарко. Где же твои вещи, шинель? Куда девал пояс?

— Бросил… торопился…

— Хорошо. Отведите его в соседний дом, — распоряжался Терехов.

До утра таких вот «отпускников» набралось несколько десятков. Одного даже нашли в самой деревне, запрятавшегося в громадную бочку с мукой. Оказалось, что Мамонтов, захватив пленных, расстрелял коммунистов и добровольцев, а красноармейцам — жителям центральных губерний—выдал отпуска, желая поощрить в советской армии дезертирство и в то же время снискать к себе доверие темных масс. Вероятно, белый генерал считал свою затею весьма тонкой и собирался не раз позабавиться этим. Однако его военная хитрость не удалась. Утром задержанные были сданы в трибунал.