Степан ударил бородача рукояткой нагана в челюсть и поднял оброненную им двустволку.
Черный клубок, наконец, затих и распался. Один за другим поднялись четыре приземистых сына Алехи Нетудыхаты. Последним встал старший, Васька, и тряхнул за шиворот распластанного под ним человека. Вокруг запрыгал, забалабонил откуда-то взявшийся Чайник и степенно выступил из сумрака ближних дубов Роман Сидоров.
— А-а… барин! — равнодушно произнес жердевский председатель.
Степан узнал Гагарина. Сгорбившись, отвернулся.
— А Ефимка ушел…
Глава восемнадцатая
В седой пелене снежной поземки и утреннего дыма, разбуженный ревом заводского гудка, проступал колокольнями, торговыми рядами и суетой жилых кварталов губернский город Орел. Подняв воротники и нахлобучив на глаза шапки, прохожие спешили по улицам, по высоким мостам через присмиревшую во льдах Оку и ее приток Орлик; их обгоняли заиндевевшие извозчики и громыхающие трамваи.
Начинался обычный трудовой день.
Перед фасадом массивного трехэтажного здания — бывшего кадетского корпуса — на ровном плацу строилась рота красноармейцев. Командир роты, молодой, румяный от мороза Пригожий, быстро ходил по фронту в своей длинной офицерской шинели, уже поношенной, но сохранившей признаки щегольства, и придерживал рукой в кожаной перчатке фуражку, которую не раз пьь тался сорвать с него и укатить в сугроб порывистый ветер.
Из дверей здания выбегали запоздавшие бойцы, застегиваясь на ходу, одергивая друг у друга шинели. Пригожин кричал им что-то, указывая то на открывшийся затвор винтовки, то на обмотку, охлюпкой повисшую на ноге. Внимательные карие глаза его, привычные к воинскому порядку, не пропускали ни одной мелочи, хотя замечания он делал скорее с бодрящей веселостью, нежели с досадой.
— Рра-вня-я-йсь! — скомандовал Пригожий, увидав шагавшего по протоптанной в сугробах тропке человека с медно-красным лицом, в романовском полушубке и заломленной на затылок солдатской папахе.
Шеренги заколебались, точно вытянутые патронташи, где в каждой ячейке нашел место боевой заряд. Головы повернулись направо, глаза отыскивали грудь четвертого человека. Шорох перемежающихся шагов стихал, удаляясь, и когда он достиг левофлангового, Пригожий крикнул:
— _ Ррота, сми-и-ррно! Равнение нна-а средину!
Шеренги дрогнули в последний раз — головы прямо, штыки выдвинулись вперед, — и все замерло. Пригожим, довольный четкостью исполнения, еще больше подтянувшись, пошел навстречу начальнику твердым шагом, с застывшей ладонью у козырька. Однако человек в романовском полушубке с неудовольствием поморщился: — Вольно, вольно…
Он высокомерно сунул командиру роты вынутую из кармана теплую и мягкую руку и тотчас начал отчитывать. Красная медь лица его буквально полыхала. Круглые глаза, словно две холодные льдинки, смотрели в упор.
— Сразу видно царского прапора! Вам поручена маршевая рота, а вы собираетесь сделать из нее учебную команду! Шагистика! Муштра! Солдафонство! Для чего? Мы посылаем людей на фронт, а не на парад!
Вибрирующий голос его словно рыдал все громче, все сильней. Казалось, начальник готов был съесть этого злосчастного прапора.
— Разрешите вопрос, товарищ начальник? — и Пригожин слегка подался грудью, будто желая отстоять занятую позицию. — Разве Красной Армии не нужна дисциплина и боевая сноровка?
— Боевую сноровку сейчас получают, мой милый, под огнем противника! А в отношении дисциплины у нас есть жесткий революционный закон… Расстрел десятка мерзавцев скорее научит остальных службе в армии, чем ваши петушиные окрики!
Он прошел мимо роты, даже не взглянув на нее, снова повернулся к сопровождавшему Пригожину. И тот вдруг прочел в злых, холодных иссиня-блеклых глазах начальства немую угрозу.
«За что он меня?» — подумал Пригожий, стыдясь перед красноармейцами, которые, несомненно, все слышали и понимали.
Мысли невольно обратились к прошлому, отыскивая причину этого странного и обидного недоверия. Да, он служил прапорщиком в царской армии. Весной 1916 года, сдавая выпускные экзамены в реальном училище, Пригожий прочитал в газете список офицеров, убитых на русско-германском фронте. Среди них был его отец, штабс-капитан, давно уже считавшийся пропавшим без вести.
На следующий день Пригожий выехал из Орла на запад. Слезы матери терзали его сердце, но не могли остановить. Он поклялся отныне биться за родную землю, как бился и геройски погиб за нее отец. Проезжая на извозчичьей кляче к вокзалу, Пригожий прощался с раскинувшимся по берегам красавицы Оки городом, с улицами и домами, где жили школьные друзья, с белым булыжником мостовых, вымытым весенними дождями. Здесь провел он детство, на громыхающей трамваями Кромской, вытянувшейся чуть ли не до самой Ботаники, и, кто знает, вернется ли снова сюда?
Но он вернулся. Ровно через полтора года его привезла в Орел санитарная летучка, переполненная ранеными и контуженными — участниками июльской бойни. Октябрьскую революцию Пригожий встретил в госпитале, закованный в лубки, и понял только, что нет больше Керенского, на время затмившего свет тщеславием и бездарностью. Выздоравливающие офицеры спорили: с кем идти на фронт — с белыми или с большевиками? Затем дошли слухи о наступлении немцев на Украину и Петроград.
Пригожий оставил госпитальную палату и в тот же день, прихрамывая, явился в военный комиссариат на Пуховую улицу. Комиссар, просмотрев его документы, сказал:
— Вы освобождены от службы в армии. Чего же еще хотите?
— Я хочу служить Родине. Запишите меня добровольцем, товарищ комиссар. У меня есть знания и некоторый боевой опыт.
— Вы офицер?
— Окончил школу прапорщиков.
Подумав, комиссар написал ему направление в отдел всеобуча. И вот там-то Пригожий встретил этого совершенно непонятного ему человека, с медно-красным лицом и тяжелой осанкой — Лаурица.: Лауриц возненавидел его с первых слов, едва новоприбывший выразил желание ехать на фронт. То ли начальник всеобуча заподозрил, что в душе бывшего прапора таятся черные мысли измены, то ли не понравилась выправка и деликатные манеры, — Пригожий не понял. Он дважды сопровождал маршевые подразделения на юг, однако самому Пригожину каждый раз предписывалось, сда в людей во фронтовой резерв, незамедлительно вернуться к месту формирования. Лауриц держал его, словно горячего коня в жестких шенкелях.
И сейчас, приняв новую маршевую роту, Пригожий уже не видел перед собой лучшей перспективы. С затаенным бешенством смотрел он в спину удалявшегося начальника и ожесточенно тер перчаткой замерзшее ухо.
Глава девятнадцатая
А Лауриц продолжал шагать — руки в карманах полушубка, — пока не скрылся в главном подъезде. Он поднялся в кабинет, разделся и сел за стол, собираясь заняться делами пехотных курсов, которые помещались в этом здании.
— К вам, товарищ начальник, какой-то гражданский, — высунулась из-за двери прилизанная голова писаря.
— Гражданскими делами не ведаем. — Лауриц даже не пошевелился. — У нас воинская часть. Ясно?
— Так точно, товарищ начальник. Но, знаете, это такой гражданский — с горлом! Видать, из заводских!
— Что ему надо?
— Имеет к вам бумагу с резолюцией губкомиссара.
— Принеси.
Писарь исчез и появился, держа четвертушку серой оберточной бумаги в обеих руках, точно она весила целый пуд. Положил перед начальником на стол. Лауриц долго читал сначала текст заявления, написанного малограмотным, но твердым почерком, потом резолюцию. Задумался, кусая золотыми зубами карандаш. Взял бумагу двумя пальцами за уголок, помахал в воздухе и кинул на другой конец стола.
— Пусть идет домой. Нет у нас оружия для этих гражданских товарищей.
— Слушаю.
В следующую минуту за дверью раздались голоса: один писклявый, другой — громкий, дрожащий от негодования, ему вторила мерная поступь кованых сапог. Дверь открылась, в кабинет смело вошел мужчина в черной кожаной куртке, с энергичным лицом и уверенными движениями. Он не остановился у порога, как делали все посетители, а подошел прямо к столу и, отыскав там глазами свою бумагу, стукнул по ней большой, сильной ладонью: