Будучи одногодком, Ефим выглядел перед ним юнцом и чувствовал это. Он стоял навытяжку, не решаясь сесть без приглашения. Напряженно следил за речью, за скупыми, уверенными движениями Октябрева.

«А не слопай тогда батя Рукавицына… — вдруг подвернулась дразнящая мысль, — кто знает… Может, я бы сидел там, а он бы стоял здесь… а?»

Октябрев освещал политический характер событий, давал советы. Революция требовала самоотверженности и беспощадного гнева к врагам.

Он поднялся и стиснул руку Ефима своей большой, сильной рукой.

— Кстати… возглавляет кулацкую группировку ваш отец, — сказал он, глядя прямо в Ефимовы глаза.

Ефим вздрогнул. Он почувствовал на себе испытующие взгляды. Военком Быстров значительно кашлянул и подмигнул уездному комиссару по продовольствию Долгих. Чекист Сафонов, усталый, не выспавшийся, быстро докуривал папиросу. Селитрин, стоя у печки, чуть — улыбнулся прищуренными глазами.

Ефиму казалось, что они видят его насквозь. Уходя, он поднял плечи, боясь окрика, отменяющего задание, и почти скатился с лестницы.

Отряд в боевом снаряжении уже разместился на двуколках. Фыркая спиртовой гарью, подкатил автомобиль (за отсутствием бензина, его заправляли денатуратом). В кузове машины чернел станковый пулемет, на который деловито опирался Костик. Шофер Найденов, с очками на кожаной фуражке, сидел за рулем в ожидании.

Ефим хотел спросить о чрезвычайной тройке, но махнул рукой и, вскочив в машину, приказал ехать.

Он ехал, полный смятения и тревоги… Косо забирая с окраины, на город опустился дождь, сосредоточенный и дружный. Автомобиль катился по звонким лужам. В глазах качалась дымная прозелень полей.

Далеко за городом Ефим увидел двух всадников, закутанных в мокрые парусиновые плащи. В одном из них он узнал Гагарина, начальника разоруженного гарнизона.

Другой из всадников сидел на лошади неловко, бочком. Поравнявшись, он высунулся из-под плаща и проводил Ефима беспокойным взглядом. Это был Клепиков.

Ефиму вдруг стало ясно, что Гагарин и Клепиков имеют непосредственное отношение к событиям в Жердевке. Он оглянулся. Клепиков и Гагарин скрывались в овраге. Теперь они ехали рядом, стремя в стремя, и о чем-то разговаривали.

— Давай газ! — крикнул Ефим шоферу, бледнея.

«Кстати… возглавляет кулацкую группировку ваш отец», — не выходили из головы слова Октябрева.

…Жизнь ставила его на проверку, словно часовщик — чувствительный и хрупкий механизм. От сегодняшнего дня зависело будущее.

«А, старый хрыч… Родитель! Юбочник бессовестный! Повис камнем на ногах… Нету ходу, нету жизни!»

Он окончательно понял, что именно отец губит его, губит на каждом шагу из-за своих личных соображений и расчетов. Так поступил он с женитьбой сына на Марфе, так поступает и сейчас… Но Ефим не собирался служить Бритяку щитом, принимать на себя все удары. Нет, другие мысли таились в его голове… Он хотел пуститься в жизнь с развязанными руками, одним решительным толчком рассеяв окружающее недоверие.

На двуколках, следовавших за машиной, пели бойцы. Выделялся сильный высокий голос Терехова, сидевшего на передней повозке в кругу иваново-вознесенцев. Зябко шевеля острыми лопатками под промокшей гимнастеркой, Терехов затягивал походную:

Бойцы дружно подхватывали знакомо-бодрящий мотив:

«Трусят ребята… а? — старался Ефим угадать настроение продотрядников и ответил себе: — Понимают, что не на свадьбу отправились. Для виду тешатся песней».

По обочине дороги шел парень, худой и усталый. Видно, сюда его пригнал голод. Парень вынул из кармана часы.

— Товарищи. Нет ли чего пожевать. Мозерские отдаю.

Ефим нетерпеливо толкнул шофера:

— Нажимай!

Машина всхрапнула, точно резвый конь, получивший шпоры, и пронеслась мимо, обдав пешехода грязью.

— Постой… Да это же Шуряков! — раздался позади громкий голос Терехова, узнавшего в пешеходе своего сослуживца по Западному фронту, москвича-железнодорожника. — А ну, присаживайся к нам! Ты, видать, за хлебом приехал?

— За хлебом. Мать у меня при смерти, маленькая сестренка едва ползает от голода, — говорил парень, забираясь на двуколку.

— Вот как? Трудная твоя задача. В одиночку нынче хлебушка не добудешь! Кулаки все припрятали! Поступай в отряд, будем эти дела вместе решать!

Ефим, повернувшись, следил за мокрыми от дождя, возбужденными лицами бойцов, слушал разговор Терехова с Шуряковым и удивлялся, что эти люди жили особым, удаленным от него миром, простым и непостижимым. Они легко встречали товарища, раскрывая широкую русскую душу, делились горем и радостью, но для Ефима оставались чужими. Вот они уже смеются и говорят о другом. Терехов рассказывает им о каком-то царицынском комиссаре, который по волосам шпионов распознал. — Как же это по волосам? — спросил Шуряков.

— Очень просто. Комиссар-то был раньше парикмахером. Дело вышло так: смотрит — идут через фронт две красотки. Мамаша и дочка. Остановили. «Гуляли, говорят, да заблудились в лесу. Разрешите, мол, красные стрелочки, домой вернуться». — «Это можно, гражданочки, отвечает комиссар, но, извиняюсь, меня ваши прически интересуют». И снимает, значит, с красоток… парики.

— Ух, ты! Старухи, поди, оказались?

— Совсем даже не женщины. Настоящие мамонтовские офицеры! А в кудряшках — билетики вроде лотереи «аллегри». Развернули их, сложили вместе, и получилась карта расположения наших частей.

Терехов сделался серьезен.

— Вот она, ребята, служба! Пляши, пой, играй, но врага не прозевай! Значит, поступаешь в отряд, Шуряков?

— Твоя правда, друг. Как ни вертись, а бить нужду сподручнее всем разом, — согласился парень.

Чем ближе к Жердевке, тем мучительнее думал Ефим о Насте. Опасения его подтвердились: она любила Степана и, как сама призналась, ждала.

Что же будет? Он проклинал собственную горячность… Почему не увез ее обратно в город?

Ефим думал о будущем ребенке… Это было лучшим средством примирения с женой, и он ухватился за него.

Дождь неожиданно перестал. По канавам большака журчала мутная вода. Солнце брызнуло из-за туч горячими лучами. Все ожило, засияло. Цветы и травы, умытые и освеженные, выпрямляли крепкие стебли.

В стороне, на заросшем пару, разбрелось стадо. Приземистый, в промокшем зипуне Лукьян приближался к дороге. Старик, видимо, поджидал красноармейцев, желая что-то сказать. Но, узнав Ефима, оперся подбородком на дубинку молчал.

— Передрались? — крикнул Ефим, указывая на Жердевку.

— Царя захотели, — отвечал пастух нелюдимо. — Опять им царя…

И так как машина остановилась, дурашливо рассмеялся:

— Царь-то, говорят, Николашка по тыще пудов сахару лопал в год и по тыще меду… Га-га! Как, говорят, начнет обедать, сукин сын… Шестьдесят блюдов на стол, шестьдесят под стол…

Ефим толкнул шофера, и тот дал полный газ. Через минуту, оглянувшись, Ефим злобно скривился. Лукьян шагал рядом с первой Двуколкой, держась рукой за грядку, и объяснял что-то Терехову.

— Товарищ начальник, — сказал Найденов, — не подождать ли отставший отряд? Вон у них окопы-то куда растянулись!

Ефим поднял голову. Впереди, на пригорке, раскинулась Жердевка, с заросшими ракитником валами, соломенными крышами, высокими журавлями колодцев. Вокруг деревни чернела свежеразвороченной землей коленчатая линия окопов. Люди, размахивая руками, собирались кучками на брустверах. Увидев автомобиль и догонявшие его двуколки, засуетились, разбегаясь по местам.

Тотчас в сыром небе загудел набат. Из переулков повалил народ: с повозками, со скотом, как переселенцы. Все это лавиной стекало в Феколкин овраг.