Иногда Зина покидала танк и в минуты обстрела. Это случалось в те редкие вечера и ночи, когда к линии фронта тихо, без гудков, подкрадывался состав с вооружением. Надо было перевести стрелку, чтобы открыть для него путь. Высунув голову из будки паровоза, машинист вглядывался в флажок стрелочницы. Или когда приедут восстановители. Один восстановитель из железнодорожного батальона знал Паню; он раз спросил:

«В фельдшерицы записалась, что ли?»

«Может, и в фельдшерицы».

В письме-то Паня Ефимова ничего о работе не написала: время военное, первое дело — молчок, замок на губах.

Мать Зины хоронилась от обстрела в избе, за печкой. От сотрясения печь дымила, и мать просила помощи у «Нашего километра».

«Наш километр» — это путевой обходчик Антон Рыбачук, хозяин фруктового сада.

Вокруг — топи. Дымное марево, черное от разрывов небо, а в саду Рыбачука зреют яблоки, из чистых окон выглядывает сквозь раздвинутые занавески красная и белая герань. Если кто спросит: «Рыбачук дома, хозяйка?» — то услышит голос маленького Мишука: «Папаня наш километр обходит».

/ Это значит, что Антон Рыбачук вышел из дому с граблями, чтобы подправить бровку пути и увериться, что все в порядке— повреждений нет, болты закреплены прочно. Случалось, что и «Наш километр» спрашивал о Пане.

«Ого, куда ее занесло! — говорил он.— Какая уж там товарная контора!»

Но пришла от Пани Ефимовой весточка — и что же? Панина станция оказалась большой и важной. Просила Паня ее поздравить: она опять стала товарной кассиршей.

И привез-то весточку племянник обходчика, молодой шофер, дни и ночи кативший теперь машины через Ладожское озеро, по той самой дороге, которую голодающий Ленинград назвал дорогой жизни. Он рассказал: Паня строила вместе с другими линию, выгружая балласт, набивая насыпь, укладывая шпалы и вообще делая все, что только понадобится. Зимой этот край топких низин и озер стал краем глубоких снегов и синевато-белых льдов. Жила Паня в землянке.

Она опять — товарная кассирша, а ее озерная станция, несмотря на то что все службы там помещались в землянках и вагончиках, становилась с каждым днем больше. Бывают на озере штормы, когда линию заливает водой и пассажирам кажется, что их поезд пошел прямо по воде. Ветер накатывдл на линию валы, они затопляли пути, гнали к станции бревна. В такие часы товарная кассирша покидала свой обжитой вагончик и оттаскивала бревна, спасая от разрыва стрелки.

«Сама себе линию построила», — сказала мать Зины.

И стрелочница Зина рассказывала ей про подругу чудеса: как в ее конторе толпятся люди с накладными, как крича г: «Мой груз самый срочный, наиглавный!»

Но с той поры, как за озером проложили новую линию и у Пани стало прибавляться работы, захиревшая станция Зины совсем опустела, одичала. Теперь-то она и вовсе в стороне, где-то сбоку, в тупике.

— Некстати нам хлеба стали больше давать, — сказала однажды «Нашему километру» Зина.

— Как — некстати? — подивился тот ее глупости.

— Вроде мы безработные. Сами, что ли, не видите!

— Так и оставят нас в такое время сидеть сложа руки! — сказал, насмехаясь над ее простоватостью, обходчик. — Куда-нибудь перебросят.

Это было непонятно, но их оставили здесь, хотя он-то был уверен, что станцию закроют и их куда-нибудь переведут. Уныло было на станции. Диспетчер говорил, что селектор его будто засыпало прахом. Уже давно не было ни одного поезда, рельсы от скуки потускнели, отовсюду поперла трава...

— Как приедет начальник отделения, попрошусь у него к Пане, — сказала Зина.

Но начальник отделения, примчавшись на дрезине, проворчал:

— Имеешь понятие о дисциплине?

— Имею.

— А коли имеешь, сиди на месте! Мозговать надо! Замок на губах.

И он сперва постучал пальцем по своей большой голове, а потом и по ее маленькой, еще хранившей следы долговечной электрической завивки.

Его намек Зина поняла только в то утро, когда наши пушки, стоявшие недалеко от станции, заговорили разом. Зина, вот уже полтора года жившая среди войны, еще не слыхала такой пальбы и не видала такого огня. Наши пушки стреляли долго. В полдень на заглохшей станции, начищая своим движением потускневшие рельсы, появился бронепоезд. Он прикатил в вьюжном дыму, белый, плюющийся огнем из всех своих пушек. В низком небе выстраивались звенья штурмовиков. Они нависали над гитлеровскими колоннами, над их батареями и складами, а уж к вечеру через станцию провели партию пленных. В этих краях их никогда раньше не было так много. Пленные говорили, что надеялись отсидеться в болотах до конца войны.

Зина чинила белье, а Анна Федотовна пекла в печи хлеб, когда прямо к стрелкам подкатила дрезина с восстановителями.

— Ого, через нас проезжают, мама! — радовалась Зина. — А я уж полагала, — пошутила она, — так и останемся на краю света.

И Зина пропустила на запад первый состав. Вернувшись с флажком домой, она сказала матери:

— Теперь мы поважнее Пани!

Восстановители уходили дальше. Станция отодвинулась в тыл, и Зина уже давно не пряталась от обстрела в танке.

— Иди к телефону, — сказал дня через два диспетчер.— Тебя подружка твоя озерная вызывает.

— Смотри не зазнавайся, Зинуша! — кричала в телефон Паня. — Говори: примешь обратно или нет?

— Может, и примем, -— смеясь, ответила Зина.

И девушки позволили себе в этот раз загрузить важный военный телефон еще несколькими совсем незначительными, но приятными для сердца фразами.

Дежурство Зины началось ночью. Она торжественно засветила фонарь. Теперь Зина пропускала состав за составом. Пути давно восстановили. Эта зеленая улица, по которой двигались войска, была теперь дорогой соединения войск Ленинградского с войсками Волховского фронта. Оставался все же небольшой коридор, и в эту ночь Зина ждала, что вот-вот произойдет то, чего ждали кругом все: когда же заговорит на рассвете в радиотрубе всезнающий голос Москвы?

Он и заговорил в шесть утра — среди завывания вьюги, рокота проносившихся над станцией самолетов, лязга танков и всего огромного грохочущего движения конных, пеших и мо торизованных колонн.

«Блокада прорвана», — сказал московский голос.

И Зина пропустила на запад первый состав.

Мать возилась в это время в сарае с дровам^;и. Она крикнула оттуда дочке:

— Москва-то что говорит?

— Москва говорит: скоро Паня к нам вернется, — ответила Зина.

— Солдатики бы наши скорей домой возвернулись! — проговорила, вздыхая, Анна Федотовна, уронив слезу на обросшее льдом полено.

ЮБИЛЕЙНАЯ ДАТА

- Одессе на заводе имени Октябрьской революции рабо*

тал до Отечественной войны Илья Яковенко, любозна-- тельный и разговорчивый двадцативосьмилетний человек, знавший наизусть много арий из старых и новых опер. Ученик профшколы, он несколько лет слесарил на заводе, потом стал заведующим Дворцом культуры. Во дворце этом Яковенко готовил выставку, посвященную двадцатой годовщине освобождения Одессы от белогвардейцев. Он сам писал маслом большой портрет Котовского. Желая показать прошлое и настоящее Одессы, он раздобыл, окантовал и вделал в специальные щиты гравюры, изображавшие то Водяную Балку с мраморным дворцом Разумовского, в котором бывал Пушкин, то Чайковского, стоящего за пультом оркестра в Одесском оперном театре и дирижирующего «Пиковой дамой».

Из окон клуба видна была не только густо задымившая в последние годы Пересыпь, но и море с каменной дугой волнореза, о который почти всегда бились злые волны, с десятками кораблей у причалов и знаменитым парусным судном «Товарищ», отдыхавшим у стенки празднично разукрашенного яхт-клуба.

Яковенко не только писал маслом портрет Котовского, но и развешивал на стенах фотографии героев гражданской войны. В завкоме ему сказали:

«Обстоятельная выставка получится, наглядная».

«Это что! Вот посмотрите, какую выставку мы тут оборудуем к юбилею!» — похвастал Яковенко.