— Будем искать, а, Гонька?
— Го-го-го, — загоготал мальчик глухо. За то и окрещен был Гонькой. Барма с Дашей стали его крестными. Княжне все было в диковину. Жила, не зная, что есть иная, увлекательная жизнь, ради которой можно оставить дворец, отринуть богатства и почести и брести по Руси с самым дорогим человеком, с друзьями его, горевать и радоваться с ними.
«Какой-нибудь скит старинный найдем — обвенчаемся, — думала тихо. — Детки пойдут от… от княжны и скомороха».
И не шут почитает с княжной породниться. Она сама желает свадьбы, нетерпеливо считает минуты, когда это свершится.
— Тима, — нежно шепчет она и тайком целует его жилистую жесткую руку. — Тимо-оша…
— Ну, — цедит Барма задумчиво и вдруг оживляется и шепчет в ее порозовевшее ухо: — К приемышу-то ишо бы своего, кровного…
— Будет! — Даша сказала об этом без смущения, как о давно решенном.
— Тут где-то остров есть. И пещера, — оглядывая озеро, вспомнил Барма.
— Веди, — согласился Митя.
Остров обнаружили версты через четыре.
Киршу с мальчиком хотели оставить при лошадях. Но Гонька упрямо замотал головой, потянулся за Бармой. И Даша не пожелала остаться и торопливо семенила за спутниками. Томило ее предчувствие: вот сейчас, именно сейчас свершится то необходимое, желанное. Идти! Или — не свершится, ежели тут остаться.
Пошла.
— Давай-ка, Дарьюшка, на руках тебя понесу, — предложил Митя, косясь на брата.
Барма не слышал или делал вид, что не слышит. Постукивая палочкой, прижимал к себе Гоньку, пел во все горло:
— Эй, братко! — оттолкнув прилипшего мальчонку, вскричал, не выдержав, Барма. — Не тяжко тебе?
Княжна на Митиных руках сжалась, сползла наземь. В веселых глазах Бармы ей почудилась гневинка. «Ага, ревнует!»
Барма нарочно отвернулся, снова обнял Гоньку и громче прежнего заблажил:
«Что это он? — схватившись за сердце, задохнулась от обиды княжна. — За что эдак-то?»
Всем стало неловко. Барма ж, как ни в чем не бывало, голосил:
— Ну-ка стой, Тимофей Иванович! — взвилась княжна. Догнав Барму, ткнула кулачком в спину. — Пошто холостым-то? Разлюбил разве?
— Дак ведь из песни слова не выкинешь, — усмехнулся Барма, поводя лопатками. Зло бьет, видно, шибко задел.
— Ой, гляди, душа пропащая! За такие песни глаза выцарапаю! — грозила княжна, кусая кривящиеся от обиды румяные губы. Час какой-то назад радовалась, вся душа была высвечена солнцем, и вдруг прокралось туда черное, страшное сомнение: ведь может, может бросить ее этот вертопрах! Может поменять на какую-нибудь случайную сороку!
«Да нет, не-ет, не будь я Дарья Юшкова, ежели отдам его кому! Себя, его и ту, которая дорожку мне перебежит, порешу в одночасье!»
— Обижаешь меня, Тима, — сдерживая злые, нечаянные слезы, попрекнула княжна. — Меня ль обижать, из-за тебя все презревшую? Я раба твоя верная.
— Жена Бармы — не раба, Бармиха! Будешь скоморошину петь со мной, ерничать будешь. А ну сочиняй песню да дурь из головы выбрось! — Барма схватил ее, закружил, кинул в снег и, прижавшись губами к маленькому ушку, жарко зашептал: «Зо́ря моя! Зо́ря-а-а-а!»
— Ой! — счастливо взвизгнула Дарья Борисовна и, прикрыв глаза, заулыбалась уплаканным светлым лицом. — Ой, не верю-у-у-у!
— Пой, говорю! Да складно! Не то побью!
Встав и отряхнувшись, Дарья Борисовна глянула на небо, в котором рассосались все тучки, встряхнулась и вывела изначальную озорную фразу:
— Не пью, не пью! — замахал руками Барма, но вспомнил, что из песни слова не выкинешь, рассмеялся и подхватил: — А Бармиха пиво.
Барма притопнул с вывертом, прошелся вприсядочку, подпрыгнул, перевернувшись, и повел дальше:
— Вот теперь ты истая Бармиха. — Он снова поднял Дашу на руки, закружил, пообещав: — Встретим кикимору в лесу — обвенчаемся.
Митя и немой, наблюдая за ними, хохотали.
— Ежели кикимора молода — не уйдешь с ней?
— От тебя-то? Не отстану, пока не надоем!
— За век не надоешь, за два! За веки веков! — прижимаясь к груди его, в глухом, в неизбывном забвении ворковала, быть может, самая счастливая на свете княжна.
— Аминь, — молитвенно заключил Барма и понес ее. Нес, пока не уткнулся не то в берлогу медвежью, не то в землянушку. Из творила, прикрывшего лаз в эту нору, валил пар, доносилось утробное пение. Казалось, земля сама зев разверзла и жалуется или бранится, и потому с лиственниц рушится тяжелый волглый снег, роняет перья шелушащаяся кора. Ветки, освобождаясь от зимнего груза, взмывают вверх, качаются, осыпая отжившие свои, но все еще зеленые иголки. Вверху работал дятел, усыпляя себя однообразным: тук-тук, тук-тук… И ничего более.
Пение оборвалось вдруг, грохот раздался, яростный выкрик:
— Кто первый бондарь в деревне? Ты или я?
— Я-я-я-я, — глухо отозвался кто-то.
— Не ты, чучело! Я, я, я! — заорал человек в землянке дурным голосом.
Другой кто-то глухо и спокойно возражал ему:
— Я, я, я…
— У, скважина! — взвился первый. — А это видал? Кто обручем бочонок перепоясал? Ты или я?
— Я-я… — настырно твердил его собеседник.
Барма, откинув творило, спустился по каменным ступеням. За двустворчатыми, неплотно прикрытыми дверьми была каменная пещера. «Может, та самая? — подумал Барма. — Никитка говорил, на острове». В глубине пещеры, посреди пней, кореньев, досок, щепы и стружек стоял на коленях громоздкий человечище и, запрокинув лагун, пил из него не то вино, не то воду. С неохотою оторвавшись, зловеще усмехнулся, фыркнул. Язычок фонаря качнулся, лизнул стекло.
— Тты, значит? На, получай, харя немытая! — пустая лагушка полетела куда-то в угол, с грохотом ударилась о камень, но не распалась.
— Тут без меня не разобраться. — Барма бесстрашно прошел внутрь. По стенам, обитым полками, стояли бочонки, сулеи, туеса, кадки. Над входом резная красовалась дуга. Хоть сейчас вешай на нее колокольчик, дугу — в гужи, и в путь. Может, колоколец болтливый расскажет про этого странного человека, про все, что с ним было?
В углу, в каменной нише, высечен идол. Пасть раззявлена.