— Мы ведь не специально в гости приехали. Попробуем посмотреть, что представляет из себя будущий комбинат.

— Вряд ли что поймешь сейчас, в сплошном развороте, — предупредил Агзам.

— Что-нибудь да поймем, — настаивала Гаухар.

Но Агзам оказался прав. Стройка производственного комплекса занимает огромную территорию, равную отдельному городку. С ближайшей возвышенности им удалось обозреть только общую панораму. Вокруг строительства остается нетронутым солидный лесной массив. Он должен защитить город Юности от испарений и дыхания громадного производства. Но и в центре стройки видны специально оставленные зеленые рощи. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы осмотреть все, да и то поверхностно. Главное — и физически это почти невозможно. Там и здесь на десятки и сотни метров тянутся котлованы, заборы, за которыми кипит строительство того или иного объекта. Видны феерические вспышки огней сварки, доносятся лязг металла, гудение грузовиков, скрежет экскаваторов, вспарывающих землю. Огромные руки кранов переносят в воздухе железобетонные блоки. Картина была слишком общей, и все же от нее не оторвешь глаз. В этом хаосе звуков, всплесках огня, вереницах снующих машин, во взмахах руки строителя, указывающей крану, куда опустить тяжесть, — во всем этом угадывалась грандиозность творений человека.

Теперь Агзам уже более настойчиво напомнил:

— Существует поговорка, Гаухар «Умел развлечь гостя — умей и накормить». Вы, наверно, изрядно проголодались? Зайдемте к моим старикам. Они очень обрадуются, найдут чем угостить.

Гаухар понимала — это было обычное в таких случаях приглашение. Но что-то смущало ее, казалось неуместным, ну, преждевременным, что ли.

— Может быть лучше в кафе… — нерешительно сказала она.

— Нет, нет! — заторопился Агзам. — Пожалуйста, не обижайте стариков.

— Вы разве предупредили их, чтоб ждали гостей? Вопрос был задан резковато. Но это было последнее сопротивление — откуда-то идущий голос какого-то недоверчивого существа. Агзам даже не нашелся, что ответить. Чтобы сгладить допущенную неловкость, Гаухар сказала мягко:

— Я не хотела обидеть. Мне казалось, неудобно беспокоить людей.

— Неудобно было бы отказать в гостеприимстве, — примирительно ответил Агзам.

Семья Габдуллы Ибрагимова теперь занимала квартиру в каменном пятиэтажном доме. Во дворе, в садике, гости увидели сидящего на скамейке древнего, но далеко еще не дряхлого, высокого старика. Это и был Хайбуш, дедушка Агзама. Как рассказывал Агзам, вот уже который год дед Хайбуш на вопрос о возрасте неизменно отвечает: «Кажись, сто пятый пошел. В действительности же, наверно, и сам аллах позабыл, сколько лет деду. Говорят, когда Хайбуш был помоложе, у него в деревне сгорел дом, огонь сожрал и метрическую выписку, теперь невозможно установить действительный возраст деда.

Хайбуш еще неплохо видит, он узнал внука до того, как тот подошел к нему.

— Ба-а, уж не ты ли это Агзаметдин?! — воскликнул старец. — А кто с тобой, что-то не узнаю?

— Это Гаухар, учительница, — объяснил Агзам, почтительно поздоровавшись с дедом.

— Учительница, говоришь? Хорошо, очень хорошо. Давай поздороваемся, дочка. Тебя зовут Гаухар?

— Да, дедушка.

— По-старинному означает — мугаллима. Говорят, за плечами мугаллимы по обе стороны стоят два ангела, — куда бы она ни пришла, всюду раздает счастье. Добро пожаловать, гости! Твоя мать, Агзам, уже несколько раз выбегала посмотреть, не идете ли.

Старик слегка оперся на палку и встал со скамьи. Бон сколько прожил, а смотри-ка, ходит без чужой помощи. Да и на подъем еще легок.

В доме были раскрыты окна, там, должно быть, услышали громкий говор во дворе — голос у деда басовитый, — выбежали встречать. Приветствия, расспросы о здоровье, о дороге — все перемешалось. Отец Агзама, черноусый, еще довольно моложавый, коренастый, в тюбетейке, шумно приветствовал гостей, не знал, куда усадить. Мать высокая худощавая женщина, повязанная белым платком, была говорлива, находчива в разговоре. Накрывая на стол, она ласково упрекала сына за то, что долго не показывал глаз, успела приветливо перемолвиться с Гаухар. Джамиля, младшая сестренка Агзама, очень похожая на него, — только черты продолговатого лица мягче, — так и летала между кухней и комнатой, где был накрыт стол. Девушка этой весной только что окончила десятилетку. На ходу она сообщила Гаухар, что готовится сдавать экзамены в химико-технологический институт.

Наконец-то все уселись за стол. — Кушайте, дорогие гости, пока еда не остыла, — хлопотала Зульхиджа. — Ждали вас к двенадцати часам, а сейчас четыре, не обессудьте, если что не так.

— Коль не голодны, могут к чему-нибудь придраться. А на мой вкус и перемячи, и пончики, и беляши все удалось на славу.

— Ну, дедушка Хайбуш мастер хвалить еду!

— Так и надо, внученька Джамиля, еда любит, чтобы ее хвалили. Рассказать, что ли, сколько тут трудов положено, прежде чем все сготовили? Вот будет потеха!

— Не надо, дедушка, пожалуйста, не смейтесь надо мной! — взмолилась Джамиля. — Гаухар-апа, защитите меня!

Востроглазая девушка была говорлива, в мать, она старалась вовлечь в разговор несколько смущенную гостью.

— Да, ты, внучка, знаешь, под чье крылышко можно спрятаться. Дай тебе бог здоровья, долго проживешь.

— Ах, дедушка Хайбуш, я не собираюсь переживать вас, — рассмеялась Джамиля.

— Хе, а почему бы не пережить! Вот доживешь до ста пяти лет, а там легко дальше пойдешь.

— Конечно, догоню вас, ведь вы на одном месте остановились: каждый год говорите — сто пять дет. Правда ведь догоню, Гаухар-апа? У меня ноги быстрые.

Гаухар едва успевала поддакивать говорунье.

Ах, Гаухар, — вмешалась Зульхиджа, — слушать-то слушай, а еду не забывай. Такой порядок у нас. Было время — еды не хватало в доме, так мы добрыми словами были сыты. Теперь, слава богу, ешь, сколько душа желает:

— Это ты верно сказала, сноха! — подтвердил неугомонный дед. — Мы всякое пережили. Только, милые вы мои, не хочется о плохом-то вспоминать. В жизни ведь и хорошего предостаточно. Однажды — я тогда еще холостым парнем был — приехал в город. Ну, продал на базаре, что надо продать, купил, что полагалось. Зашел в трактир — смотрю: на столе калач, вот этакий, да пышный такой, и чайник пузатый. Из тогдашних чайников можно было лить до тех пор, пока брюхо не раздует или когда заварка кончится. А за столом сидит мой лучший дружок Сабили, — по-русски-то его Савелием звать а я на татарский лад переделал. Так вот, приглашает Сабили: «Эй, Хайбуш, садись с нами, выпей чайку, закуси калачом», Я не прочь бы закусить, да гляжу — из дудочки чайника пар не идет, вон какой «чаек» у них. Ну, беда, думаю! Я правоверный мусульманин, водку в рот не бегу. Узнает отец, что закон нарушил, — изобьет. Кручусь туда-сюда. А Сабили не отстает: «Выпей чайку!» А дружки его, по-теперешнему говоря, подначивают: «Какое там «выпей», ему, слышь, Магомет запретил — ни водки, стало быть ни свинины». Вот эта свинина хуже водки раздразнила меня. Ну, я тогда был молод, силенок хватало, кулак внутри рукавицы что чугунный. Размахнулся и хватил разок-другой Сабили. Он так и сел на пол. Смотрю, дело плохо — у Сабили скула посинела. Тут дружки Сабили закричали: «Убил, басурманин, убил Савелия!» И ну стеной на меня. Не знаю, как я успел схватить с гвоздя тулуп, выскочить из трактира. Кобылка была у меня — огонь, а не лошадь. Вскочил я в сани и гикнул: «Эге-ей!»— она как рванула сани, как понесла — то ли касались полозья снега, то ли нет. Несусь, ничего не вижу! Через некоторое время опомнился. Смотрю — поле. Впереди кустарник. Лошадь навострила уши, фырчит, бьет копытом. Ах ты батюшки! Из кустарника — целая стая волков! Раздумывать некогда. Опять гикнул: пошел! Волки не отстают. Тут я вспомнил: у меня ведь под соломой шкворень. Выдернул я его, врезал по башке переднему волку. Вижу — ткнулся он мордой в снег. Я изловчился и второго смахнул… Стая набросилась на оглушенных дружков своих, давай рвать в клочья. А кобылка не стала дожидаться, когда они опять пустятся за нами…