Никто в доме Хлыстова Митряя и за человека не считал. При нем говорили обо всем не таясь, а посторонние даже и не знали, что он слышит их. На него просто не обращали внимания — быдло, да и все. Митряй смирился со своим положением, но только внешне. В душе он остался человеком. И никто не подозревал, что за маской тупого безразличия к безжалостным ударам судьбы тлеет выстраданный, вымученный огонь.

В тот день, когда Спортсменка вернулась после двухнедельного отсутствия в дом Хлыстова, к ней пришло трое незнакомых людей. Между ними произошел интересный разговор. Митряй в это время был занят на кухне засолкой мяса и все слышал.

А потом, встревоженный, забежал к Саше и давай размахивать кулаками, грозить в сторону дома Хлыстова. Намычавшись вдоволь, Митряй стал водить ногтем по столу, послюнявил палец и сделал вид, что перелистывает книгу.

— Письмо! — догадался мальчик.

Митряй с улыбкой закивал ему и указал рукой на восток.

— Нашим. Письмо нашим! Понятно, — засуетился Сашка в поисках бумаги и карандаша.

Митряй погнал к болоту хозяйскую корову. Туда пробрался и мальчик. Там, на болоте, Митряй начертил на бумаге своим корявым почерком:

Дальше в записке ничего разобрать было нельзя — бессвязные слова, причудливые каракули.

— На Митряя опять падучка напала, — пояснил мне Саша и, отвернувшись, смахнул с ресницы слезу.

С этими данными я немедленно отправился в Сухиничи, где стоял штаб нашей дивизии.

— Молодец Спортсменка! — встретил меня начальник разведки. — Какие данные приволокла! Сотня ваших разведчиков в полках одной ее не стоят.

Я промолчал и попросился на прием к командиру дивизии и еще одному очень важному лицу.

Вечерело, когда мы вчетвером, трое оперативных работников и я, подошли к дому Телегиной, где жила наша Спортсменка. Двое вошли в дом, я и еще один — остались на улице.

Один из вошедших предъявил старушке Телегиной предписание коменданта города о размещении у нее пятерых бойцов.

— Родимый, да ить куда я их дену? И кормить-то их нечем…

— Это, бабуся, не ваша забота. Мы вам поможем прокормить.

— Да ить у меня, родимый, живет уж одна военная барышня, — не сдавалась старушка.

— Как, неужели! — удивился офицер.

— Истинно говорю! Вот ее комната. Сам погляди.

— А где же она сама?

— В город ушла, — сообщила Телегина. — Был у нее утром какой-то Иванцов. Сказался учителем из Белева. Видать знакомый. Любезничали с ним… А потом она, бедняжка, что-то заплакала. Все жаловалась, что тяжело. А уж что тяжело, я и не знаю. Только плакала. Не могу, говорит, больше — и все. Еще утром ушли. Заждалась уж.

Офицер пожал плечами:

— Ничего, бабуся, не поделаешь. Придется все-таки солдатиков приютить.

— Да ить я не против, родимый, — развела руками Телегина.

Офицер пожал ей руку и пожелал осмотреть двор.

— Может кухню сюда поставим, — подмигнул он старушке. — А ты об еде, бабуся, беспокоишься!

И офицер вышел. Другой остался в комнате. Мы начали осторожный осмотр двора. Открыли сарай и замерли.

Наша Спортсменка висела на веревке…

— А сказать вам, куда делась ваша барышня? — обратился я к Телегиной, входя в дом после осмотра сарая.

— Как же, скажите, если знаете? — обрадовалась старушка.

— Я ведь и не знал, что она живет у вас, — продолжал я. — Вместе служили и не знал. Она уехала с Иванцовым в Белев. Как раз шла попутная машина. Да и Иванцова-то, оказывается, знаю. Я ведь в Белеве работал.

— Вон как! — всплеснула руками Телегина. — Знакомые!

— И она к вам больше не вернется. За вещами как-нибудь подъедет или подошлет какого-нибудь попутчика. Так она мне сказала.

— Ну, коли так, располагайтесь. У нее и вещей-то — кот наплакал. Шинель вон да сундучок.

Вскоре старушка уже тихонько всхрапывала в своей комнате, а мы вдвоем с оперативным работником, прибывшим из штаба армии, спокойно приступили к осмотру вещей. В чемодане обнаружилось удостоверение гимнастки II разряда на имя Анны Степановны Пастуховой. Датировано: 19.VIII.1940 г. Там же, аккуратно завернутые в бумагу, лежали три диплома I и II степени, выданные Тульским областным комитетом физкультуры и спорта.

Нашлось несколько книжек. В одной из них оказалось две фотокарточки. На одной Пастухова изображена на разновысоких параллельных брусьях. Рядом какой-то молодой человек, очевидно тренер. На другой — оба на пляже. Больше ничего примечательного не было.

Назавтра утром сели пить чай. Я держал в руках книжку, в которой лежали фотокарточки, и не спеша перелистывал ее. И вдруг «наткнулся» на снимки.

— А смотрите, какая милая ваша Аня! — показал я Телегиной карточку. — Да не одна… Постой, вроде знакомый…

Старушка пристроила на нос очки и вгляделась:

— Так это он и есть, Иванцов, какой вчера был.

Мы молча обменялись взглядами с офицером-оперативником. А потом незаметно перевели разговор на вчерашнее. Старушка повторила рассказ о том, как плакала Пастухова, и даже показала, где стоял Иванцов перед уходом из дома:

— Вон у этого комода.

Как раз это мы и хотели уточнить — на комоде ясно были видны отпечатки пальцев правой руки.

Вскрытие трупа Пастуховой показало, что ее смерть насильственна. В кармане была обнаружена записка, противоречащая этим данным: «В моей смерти никого не вините. Аня». На записке тоже отпечатки пальцев, в точности совпадающие с отпечатками на комоде.

На обороте фотокарточки, изображающей Пастухову и молодого человека на пляже, как установила химлаборатория, была сделана надпись: «Ганс Б. и Анна П. Варшава. 1939».

Саша подтвердил, что человек, изображенный на фото вместе с Пастуховой, и есть тот самый, что переходил вместе со Спортсменкой наш передний край.

Предположения оправдались

Менялись листки календаря. А подполковник Фокин, работник штаба армии, и я, в связи с делом Пастуховой прикомандированный к штабарму, ломали в догадках головы.

Как же все это случилось, что наша сотрудница разведотдела штаба дивизии поддерживала связь с той стороной? Неужели Пастухова — «двойник»?

В десятках экземплярах был размножен портрет Иванцова. Наши люди рыскали в Сухиничах, в Белеве, на железнодорожных полустанках…

И все безуспешно.

Ровно через неделю после убийства, как и сообщал Митряй, на рассвете, когда сел густой туман, через болото пробиралась группа неизвестных. Но не трое, а четверо. Наши их ждали и сразу же сообразили, что четвертый — проводник.

Крадучись, как воры, пересекли они передний край. Впереди в лохмотьях, до глаз заросший густой бородой, без шапки — проводник. За ним высокий, немного сутуловатый в ватнике. Из-под фуражки торчат рыжие вихры. Судя по описанию Митряя, это был Михайлов. Следом еще двое — один в офицерской, другой в солдатской шинелях.

Их пропустили. Группа перевалила седловину между двух невысоких холмиков, подступавших к болоту, и спустилась в овраг. По дну оврага протекал маленький ручеек. Один за другим они вошли в него, прошли несколько метров по воде и вышли на другой берег. Трое продолжали путь к верховью по дну оврага, четвертый поверху — наблюдал.

Там, где кончался овраг, начинался цепкий кустарник. Длинной полосой он протянулся до соседней деревушки, а дальше — ивняк по берегу реки до самого леса. Этот путь они и избрали.

За деревней проводник пожал нарушителям руки и повернул назад. Но едва он вышел из оврага, как был задержан.

Трое продолжали путь.