Убеждение в том, что миром и всеми его обитателями правит причинность, и стремление овладеть этой причинностью — вот что было источником Просвещения. Однако сущность его составлял гуманизм; сущность его составляли поиски законов природы с целью принести пользу человечеству. С самого начала науке чужда нейтральность в вопросе о том, призвана она или нет возвысить могущество и свободу человечества: именно эта цель является идеологическим источником современной науки. Подытоживая свою характеристику перехода от средневековья к новому времени, английский ученый Дж. Д. Бернал в своем замечательном труде «Наука в истории» пишет: «Возвышенное созерцание уступило место прибыльному действию».

Убийственное возражение, выдвинутое Фрэнсисом Бэконом против средневековой, авторитарной, дедуктивной философии, заключалось в том, что «из всех указанных систем… по прошествии стольких лет едва ли возможно назвать хотя бы единственный эксперимент, который был бы направлен на облегчение и улучшение условий жизни человека». Но ведь, продолжал он, «истинная и законная цель наук заключается не в чем ином, как в следующем: одарить человеческую жизнь новыми открытиями и силами». И далее: «улучшение человеческой участи и совершенствование человеческого ума — это одно и то же». Суть дела, утверждал Декарт, в том, что, овладевая законами нашей вселенной, мы можем «сделать себя властителями и хозяевами природы».

Новые методы и цели Просвещения отражали его новый взгляд на человека и человеческое общество.

Просвещение бросило вызов статической, иерархической сущности средневековья. «Только с величайшим отвращением, — заявлял Галилей, — могу я слушать, когда отстаивают качество неизменности как нечто высшее и окончательное в противовес изменчивости». Просвещение бросило вызов прежним добродетелям подчинения и покорности, смиренного несения ужасающего бремени земной жизни как испытания веры человека и, следовательно, проверки того, достоин ли он быть спасенным¹. Просвещение отвергало утверждение, что человек — это презренный червь, немощный, греховный и никчемный. Напротив, писал Шекспир:

Больше же всего, пожалуй, Просвещение представляло собой отказ слепо следовать догмам, принимать что-либо на веру, а также настойчивое отстаивание той точки зрения, что все — каким бы авторитетом оно ни освящалось — требует проверки разумом. «Чтобы достигнуть истины, — утверждал Декарт, — необходимо раз в жизни отрешиться от всех воспринятых суждений и перестроить заново и с самого основания всю свою систему знания».

Просвещение породило попытки рационально объяснить международные отношения и ограничить способы ведения войны. Глашатаем их выступил голландский юрист Гуго Гроций (Хейг де Гроот, политический преступник, приговоренный к пожизненному заключению, но бежавший из тюрьмы и проживший остаток своих дней в изгнании; умер во Франции в 1645 году), а свое дальнейшее развитие они получили у немца фон Пуфендорфа и швейцарских философов Бурламаки и де Ваттеля. Каждый из них также апеллировал к естественному праву, которое ставилось ими выше воли того или иного государя, и оправдывал революцию в тех случаях, когда деяния государя противоречили естественному праву. Все они, и в первую очередь Бурламаки, подчеркивали также, что при помощи разума человек может достигнуть счастья, и столь же единодушно утверждали, что именно в этом достижении и заключается главная цель человеческого существования.

Все они были известны и влиятельны среди лидеров американского колониального общества. Вполне естественно, однако, что с наибольшей жадностью эти лидеры набрасывались на произведения английских авторов; в число последних входили, помимо Бэкона, такие деятели, как Томас Мор, Джеймс Гаррингтон, Томас Гоббс, Ричард Гукер, Джон Мильтон, Олджернон Сидней и главным образом Исаак Ньютон и Джон Локк. Деятели эти, понятно, во многих отношениях разнились между собой, но они были едины в своем родстве Просвещению — они были едины в своей приверженности разумно обоснованной аргументации и научному исследованию; они были едины в своем допущении реального существования причинности; они были едины в своих заботах о земном благоденствии человечества; они были едины в своем взгляде на государство как на институт, созданный человеком и призванный служить человеку; они были едины в своей уверенности в возможности прогресса. Можно еще добавить как факт, также имеющий отношение к колонистам, что многие из этих деятелей были политическими еретиками, претерпевшими и тюремное заключение, и высылку, и даже — в случаях Мора и Сиднея — казнь.

II. Америка и дух Просвещения

Идеи Просвещения быстро распространились в американских колониях. Ведь это был край, само рождение которого явилось продуктом перехода от феодализма к капитализму; поэтому естественно было ожидать, что философское детище этой революции найдет здесь радушный прием. К тому же это было общество, представляющее собой смесь многих национальностей и многих религий, так что терпимость к инакомыслию и человеческому многообразию стала здесь необходимым условием существования. А это содействовало развитию представления о том, что наиболее благотворным принципом в общественных отношениях являлась не просто терпимость, но и свобода суждения.

Надо еще отметить, что это был край почти безграничных размеров и ресурсов, население которого удваивалось и утраивалось каждое десятилетие и самый рост которого делал стремительное изменение самым обычным явлением и, казалось, облекал в плоть и кровь абстрактно-философские размышления о прогрессе. И этот край с его сосредоточением интересов на завоевании своих диких просторов и ресурсов, на развитии своей экономики и городов, поощрял техническое и научное исследование, которое в свою очередь ополчалось против ортодоксии и внедряло сознание необходимости отнятия у природы ее тайн.

Далее, сама новизна края с первых дней его существования придала ему в известной мере репутацию приюта эксплуатируемых и прибежища преследуемых. (Примечательно, что Мор поместил свою Утопию в Америке.) Это побуждало иммигрировать в Новый свет членов пиетистских и радикальных сект, возникавших по всей Европе по мере наступления буржуазных национальных революций. В свою очередь эта миграция подталкивала вперед развитие в колониях эгалитарных и свободолюбивых идей.

Более того, развитие колоний усиливало в них антагонизм по отношению к власти метрополии; многие представители имущих кругов, естественно, становились здесь приверженцами свободолюбивых и эгалитарных идей, видя в них оправдание своих устремлений. Получив такую поддержку, эти идеи нашли еще более радушный прием среди неимущих масс. Массы эти, настаивая на том, что указанные идеи имеют отношение к ним самим — причем, относя их к себе, они часто расширяли их смысл, — нередко нагоняли ужас на тех самых купцов и плантаторов, которые называли себя «просвещенными».

Официальные власти, на обязанности которых лежало сохранение колониальных порядков, пытались ограничить колонистов в интеллектуальном отношении в такой же мере, как они это делали в отношении экономическом и политическом; да и многих колониальных богачей, несмотря на их несомненную принадлежность к колониальному населению, обуревали противоречивые чувства перед массами и преданностью респектабельности и «порядку», навязываемым империей. Они также нередко играли сдерживающую роль, когда дело доходило до того, чтобы предоставить свежим ветрам очистить душную атмосферу прошлого. Следовательно, борьба была такой же характерной чертой интеллектуальной истории колониального периода, как и всех других ее аспектов.

Многие из лучших сторон колониального развития собраны, как в фокусе, в идеях «пары Адамсов» в годы их молодости — молодости, выкованной всем предшествующим столетием смуты и выступающей глашатаем свержения колониального режима (осуществленного, кстати, в весьма значительной степени — как это вообще характерно для колониальных революций — именно молодежью).