— Да, знаю,— повторила Ольга, смотря ей прямо в лицо.

— Мне стыдно смотреть тебе сейчас в глаза... Я, как пьяная, наскочила на него... Обида... Я себя не помнила, а теперь... Мне стыдно тебя...

Жалобы Афони всколыхнули в Ольге прежнее чувство к подруге. Хотелось сказать ей что-то ласковое. Она чувствовала себя виноватой.

— Мне было очень больно, когда ты ушла от меня,— заговорила снова Афоня тихим голосом.— Поверь мне, я уж не так-то виновата, как думают люди.

Афоня смолкла, будто боялась дальше говорить. Она облокотилась на стол, закрыв руками лицо.

После продолжительного молчания она сказала почти шопотом:

— Помнишь, в монастыре ты спрашивала — что со мной. Я тебе тогда не сказала... А было так... Казначея послала меня к попу... Он напоил меня пьяной... Я не хотела... Я хотела ему выдрать всю бороду... Он меня осилил... Я боялась сказать об этом. Да и кому я могла сказать?.. Кто бы мне поверил?.. Тетке Арине?.. Она сама подлая. Дяде Луке? Что он мог сделать — такой немощный старичок. Монахиням в монастыре? Они, как змеи, только жалят друг друга. Я думала, что нет выхода. Потом будто хорошо стало, когда... Помнишь? Я работать поступила на завод. Но и там... Почему-то работу нашу считали позором. И там нас держали только для того, чтобы играть с нами. Я возненавидела всех и себя возненавидела. Отчаялась. Думаю, все равно!.. Пропаду, так недаром... Помнишь, я хворала? Я, верно, хотела тогда умереть. Тетка Арина меня из дому выгоняла. Она дала мне питье, чтобы выжить ребенка. Я хотела убить его и убить себя. Но я осталась жить, а ребеночка скинула... Потом какое-то любопытство загорелось к жизни.

Думала, наступит же когда-нибудь и для нас светлый день!..

Ольга обняла Афоню. Она припала щекой к щеке подруги и ощущала, как текут ее теплые слезы. У нее тоже теснило грудь.

— Хорошая ты моя... милая, родная...— чуть слышно прошептала Афоня.— Не прикасайся ко мне, я поганая...

Но Ольга еще крепче прижала ее к себе.

— Ты тоже прости меня, Афоня. Я несправедливо думала... Я обидела тебя... Нужно было не так... Не так надо было.

За окном уже вечерело. В комнату вкрались сумерки. Афоня все говорила. Ей хотелось вылить все, что накопилось на душе. И чем больше она говорила, тем легче ей становилось. Словно слезами смывала она горечь, накопленную годами.

— Только ты, моя родная, не сторонись от меня... Я теперь другая стала. Время-то какое пришло! Не знала я, что на свете есть люди, которые хотят переделать нашу жизнь нескладную. Я свободна теперь. Я снова пойду работать. Я думаю, что там найду теперь радость.

Пришел Николай. Подруги дружненько сидели, взволнованные разговором. Афоня повеселела. Ольга тоже счастливо улыбалась.

Николай холодно поздоровался с Афоней. Она хотела протянуть ему руку, но он будто не заметил этого, отвернулся и прошел к окну. Ольга поняла настроение мужа, в ней вспыхнуло возмущение, но она не подала виду. Афоня поднялась с места и стала собираться.

— Ты уже? Куда спешишь? Останься, посиди...—ласково сказала Ольга.

— Нет, спасибо, Оля. Бежать надо, засиделась,— торопливо заматывая голову шарфом, сказала Афоня и боязливо посмотрела на Николая. А тот, закинув руки назад, отвернувшись, стоял у окна.

— Останься, куда торопишься?..— упрашивала Ольга.— У нас ночуешь. Где теперь живешь?..

— Дома. Открыла я избушку дяди Луки. Можно еще в ней жить. Ну, так прощайте-ка...

Афоня ушла.

— Чаю хочешь? — спросила Ольга, бросив взгляд на мужа.

— Да...— коротко и мрачно ответил Николай.

— Сию минуту исполню ваше приказание.

— Что это за тон?..

Ольга стояла в дверях кухни и с презрительной, холодной усмешкой смотрела на Николая. Он, исподлобья смотря на жену, снова спросил, повышая голос:

— Я тебя спрашиваю, что у тебя за тон?..

— Какой ты пришел, в такой тон и говорю.

— Я говорю, как всегда.

— А-а,— с усмешкой протянула она.— А мне показалось что не так, как всегда.

Ей вдруг захотелось позлить его и вызвать на откровенность. Но Николай упорно молчал и сопел. Ольга приготовила чай, налила стакан и присела к столу.

Николай ел молча, торопливо пожевывая хлеб. Глаза его были устремлены на самовар и странно стеклянели. Она впервые увидела, как у него шевелятся желваки на щеках, а у висков заостряются под кожей кости и пощелкивают, как выворачивается нижняя губа и вскидываются брови, когда он пьет из блюдца.

— Зачем она приходила? — наконец, спросил он, не глядя на Ольгу.

— Кто она?

— А эта, что сейчас была.

— Ты разве ее не знаешь?..

— Ну, кто ее не знает,— проговорил он и пренебрежительно усмехнулся.

— У нее имя есть — Афоня.

— Ну, пусть так... Зачем она была здесь?

— Я ее встретила, и мы пришли вместе, пили чай.

— Та-ак,— протянул Николай и брезгливо поджал губы.

— А что? — вызывающе спросила Ольга.

— А ты знаешь, кто она такая?

— Знаю. Это моя подруга. Мы вместе с ней выросли.

— Та-ак,— протянул Николай с угрозой в голосе и снова стал есть.— Больше ничего про нее не знаешь? — спросил он после молчания.

— Ну, как не знаю? Знаю.

— А знаешь, так зачем она была здесь?..

— Я тебе сказала,— нахмурив брови, ответила Ольга.

Она ожидала, что сейчас Николай убьет ее и Афоню обидными словами, и приготовилась. А он, продолжая есть и смотреть куда-то в сторону, точно пряча свои глаза от взгляда жены, строго сказал:

— Вот что Ольга. Чтобы это было в первый и последний раз. Чтобы эта шлюха на пороге нашем не показывалась. Понятно?

Ольга молчала. Лицо ее вспыхнуло. А Николай, мрачно сдвинув брови, от чего на переносице образовалась глубокая складка, продолжал все тем же жестким голосом:

— Стыдно. Со всякой шушерой водишься... Ты запомни раз и навсегда, что ты мужняя жена, а она...

— Кто она?..

— Маклаковская содержанка!

Николай шумно вылез из-за стола и направился в спальню.

— Все сказал?..— спросила Ольга, провожая его презрительным взглядом.

— Да, все...

— А я тебе скажу, что ты неумно сказал.

— Ладно, потом смеряем у кого ум большой, а у кого маленький.

Ольга стала убирать со стола. На сердце легла тяжесть.

Давило присутствие мужа, давили и стены этого дома.

— Неужели ты не знаешь, в каком положении мы были прежде? — спросила Ольга дрожащим голосом.

— Знаю...— холодно прозвучал ответ мужа из-за перегородки.

— Значит, не знаешь... Какой ты после этого человек... Говоришь про свободу. Кто тебе поверит, что ты любишь ее?

— Пожалуйста, не верь.

— Слушай, Николай,— заговорила Ольга, подойдя к двери спальни.

— Ну, чего еще?..

— Я тебе вот только что скажу. Если бы ты был содержателем Афони, тебя бы похвалили и ты бы похвастался: «что вот-де, я какой, какую девку завоевал». И тебя бы впустили в любой дом... А ее...— голос Ольги иссяк. Она чувствовала, что вот-вот сейчас разрыдается.— А ее... оплевали, опозорили и приклеили ей имя содержанки, любовницы!

— Ну, ладно, довольно! — мрачно оборвал Николай.

Ольга отвернулась и, утирая слезы, пошла в кухню.

В дверях показался Стафей Ермилыч. Он подошел к снохе и, заглянув ей в глаза, спросил:

— О чем, золотко мое?..

— Так... Пустяки, тятенька.

— Значит, не пустяки, коли заревела.— Стафей Ермилыч шагнул к спальне.— Дома?.. Ты чего это? Чем обидел бабу?

— Не обижал я ее.

— А она ведь ревет.

— Значит, глаза на мокром месте.

— Эх ты-ы... Смотри у меня. Я тебе обижать ее не дозволю.

Ольга оделась.

— Ты куда, Оля?..— озабоченно спросил Стафей Ермилыч.

— Як маме, тятенька, я ненадолочко... Скоро вернусь.

Старик проводил ее до ворот и во дворе с тревогой спросил:

— Ты все-таки скажи мне, в чем дело?

— Так... ты, тятенька, не тревожься, все пройдет.— Но у ворот она сказала: — Нелюбы мы друг другу, тятенька, ушла бы я от вас хоть сейчас, только мне тебя жалко...