Но для апокрифических сказаний о «земном рае» характерно, что местом его пребывания назывался именно Восток: «…в средневековых сказаниях ад согласно с древними мифическими верованиями помещали на Западе, а рай, под влиянием библейского рассказа о рае, насажденном богом для наших прародителей на Востоке, всегда помещался на далеком Востоке»[43]. Правда, отнесение «земного рая» на Восток связывается с проникновением в эту далекую экзотическую землю своего, христианского мира.
Во времена крестовых походов Европу поражает слух о существовании где-то в Индии счастливого и преизбыточного государства «пресвитера Иоанна». В XIV веке и Русь начинает читать «Сказание об Индийском царстве» — легендарное послание «царя и попа» этой страны византийскому императору. «Есть у меня люди полптицы, а полчеловека, — рассказывает Иоанн, — а иные у мене люди глава песья, а родятся у мене во царствии моем зверие слонови, дремедары и коркодилы и велбуди керно <…>. Есть у мене земля, в неиже трава, ея же всяк зверь бегает, а нет в моей земли ни татя, ни разбойника, ни завидлива человека, занеже моя земля полна всякого богатства».
Мир средневековой утопии необычен: он подчиняется наивным представлениям, сохранившимся на земле еще с библейских времен и наперекор течению веков, утвержденных в каком-то неизвестном месте. Здесь свой климат, продлевающий сроки человеческой жизни, своя почва, на которой все растет само собой «во изобилие». Живут в этом мире идеальные «нагомудрецы» и «долгоживцы» рахманы, бывают у них в гостях либо такие же, как они, праведники, либо исключительные исторические личности — «царь макидонян Александр». Путь же туда обыкновенным людям заказан.
Новгородский архиепископ Василий рассказывал владыке тверскому Феодору: «А то место святого рая находил Моислав Новгородец и сын его Иаков, и всех их было три юмы (т. е. лодки), и едина от них погибла много блудив, а две потом долго носило море ветром и принесло их к высоким горам. И видеша на горе той написан деисус лазарем чюдным <…> и свет бысть в месте самосиянен. И повелеша единому от них взыти на гору ту <…> и яко взыде <…> воплеснув руками и возрадовався и побеже от них к сущему гласу тамо». Новгородцы посылают на гору другого — тот же результат, посылают третьего, «привязав ужищем за ногу его», «…такоже и той хоте створити, воплескав руками радостно, и побеже, в радости той забыв ужище на нозе своей, они же притягнуша его ужищем, и в том часе обретеся мертв».
Эту популярную в средние века мысль о существовании за пределами «обитаемого мира» (ойкумены) счастливой страны развивает в разнообразных формах (исторические предания о «золотом веке», социально-утопические легенды о «далеких землях» — типа сказания о «Городе Игната» казаков-некрасовцев) русский фольклор нового времени, наследуя, в свою очередь, древнейшие традиции устного народного творчества (поиски «иного царства» в русской сказке).
С приходом Возрождения утопия как бы «включается» в исторический процесс и начинает существовать либо параллельно ему (на «новом острове Утопия» у Т. Мора), либо внутри его самого — «идеальный город» XV века. Но принцип этого существования внутренне парадоксален — «антиутопичен». «Античность — вот истинная страна Утопии для Кватроченто (период Ренессанса), — отмечают современные историки, — а ведь это не «топия», не то, чего нет «нигде».
Но если о действительном существовании античности знает и современный человек, как знали это и создатели «идеального города», то древнерусский странник в отличие от современного путешественника «знал», искренне верил в существование «земного рая». «В литературе можно было говорить лишь самую непосредственную правду, — пишет академик Д. С. Лихачев в «Истории русского романа». — Вымысел же, открытый вымысел, во всяком случае в литературе, не допускается. Все, о чем писалось в произведениях Древней Руси, выдавалось за действительно происшедшее или действительно существующее». Тот же принцип подчеркивают и современные исследователи русской народной социально-утопической легенды.
Культура нового времени разрушает миф, снимает все его «парадоксы» и создает тот заведомо условный, фантастический мир, который мы обычно имеем в виду, когда говорим об «утопии». «Утопия» — «место, которого нет», сказка, вымысел.
Эпоха Просвещения как будто ценит прежнюю сказку — и утопическую и фольклорную, но переосмысливает ее, приспосабливая к своему мышлению. Характерный пример: Василий Левшин — один из авторов нашего сборника и автор нескольких сборников сказок: «Русские сказки» (1780–1783 гг.); «Вечерние часы, или Древние сказки славян древлянских» (1787–1788 гг.). Именно автор, а не составитель: сказочные сюжеты приспособлены здесь к развитию романного действия.
Ближе Левшин к своему вероятному источнику в утопическом жанре: в его «Новейшем путешествии» так же, как в «Ином свете, или Государствах и империях Луны» Сирано де Бержерака (1657 г.), фантастический сюжет служит только поводом для философских построений автора, тут же подтверждаемых «на практике». Имеется сходство и в самих идеях. Правда, левшинский Нарсим мог почерпнуть свои рассуждения о множественности миров и из другого источника — знаменитый трактат Фонтенеля, посвященный этой теме, был хорошо известен в России[44].
Но если сравнить сочинение Левшина с другой утопией из нашего сборника, восходящей, возможно, к тому же источнику, — «Землей Безглавцев» В. Кюхельбекера, — заметной станет и разница. Кюхельбекера прежде всего привлекает древний сатирический прием, который лежит в основе «Иного света…» и организует его фантастический мир как «мир наизнанку» по отношению к земному. На Луне де Бержерака за еду и жилье расплачиваются стихами вместо денег; в «Земле Безглавцев» — палочными ударами и пощечинами; лунатики «Иного света…» ходят на четвереньках; безглавцы тоже стремятся разорвать связи с человеческой природой — лишают себя головы…
К этому же приему из арсенала «смеховой культуры» прибегает и Сенковский, когда его герой во время своего «сентиментального путешествия на гору Этну» проваливается под землю. Жители подземного мира ходят по потолку; что на земле считается ругательством — тут приветствие и т. п. После того как Барон Брамбеус «избрал себе жену навыворот, устроил хозяйство вверх дном и прижил детей опрокидью», он фантастическим образом выбрасывается обратно на поверхность земли через Везувий.
Левшин много серьезнее перечисленных авторов: только дома лунатистов из алмазов и золота напоминают о гротескном «мире наизнанку». Но и эта деталь (и некоторые другие) совершенно переосмысляется в философском контексте «путешествия Нарсимова»; контраст с земной жизнью лежит в первую очередь в сфере моральной проблематики, и «злато» нужно автору утопии, только чтобы подчеркнуть «неземную» добродетель лунатистов.
Первая русская литературная утопия — «Путешествие в землю Офирскую…» М. М. Щербатова. Это произведение содержит рассказ об идеальном Офирском государстве, или, точнее, о будущей России и о том благоденствии, которое ее ожидает, если она примет к сведению утопические рекомендации Щербатова.
Топография «земли Офирской» совершенно прозрачна — она составлена из небольших переделок русских названий: Квамо — Москва, Переграб — Петербург, Голва — Волга и т. п. Точно соответствует русской и офирская история. Во всяком случае, на том ее этапе, когда, по словам офирского жителя: «Было и у нас повреждение нравов…» Рассказ о нем заключает собственные оценки Щербатова политики русских монархов, и в первую очередь деятельности Петра Великого.
Щербатов признает большие исторические заслуги Петра (в утопии Перегоя) в просвещении России. Перегой «первый учредил познание наук и военного искусства» — рассказывает офирец. Но «после победоносной войны с дысвами» (шведами) офирский император принялся за реформы «противу чаяния и противу естества вещей», которые нанесли государству огромный вред.