Он говорил все более возбужденно:

— Вы иногда упускаете очень важные моменты. Например, вы почти никогда не пишете о… я время от времени читаю «Юма», из любопытства и чтобы отвлечься… так вот, там почти ничего не пишут о торговле с Россией, о том, что нам американцы запрещают торговать с ней. А если бы вы знали, сколько есть в нашей среде людей, которым хочется вести дела с Востоком! Да, в этом вы зеваете, определенно зеваете! Если бы кто-нибудь, ну, может быть, и не обязательно ваша партия, провел бы нечто вроде референдума по этому вопросу, все были бы поражены результатами…

Странная манера у некоторых господ! Вечно придумывают: следовало бы сделать то-то и то-то. А поразмыслив, приходят к выводу: все это только коммунистическая партия способна выполнить. И если партия этого не делает, они на нее злятся. В сущности упреки их означают, что самые неожиданные люди верят в нашу партию. А когда взгляды партии совпадают с тем, что они предлагают, они приходят в полный восторг, гордятся, как будто одержали победу, и хвастаются перед каким-нибудь знакомым коммунистом, а то и перед своей братией. За время долгой работы в партии Альсид мог насчитать десятки таких случаев.

— Признаться (только пусть это будет между нами), отец, Фредерик и я здорово переругались, когда вы отказались собирать американские подъемные краны. Я говорил: рабочие правы, они защищают честь нашей фирмы. Может быть, вы об этом и не думали, но так получилось. Нам теперь не дают выпускать собственные краны, как будто мы способны только собирать механизмы, купленные за границей. Я лично предпочел бы потерять даже крупную сумму денег, чем примириться с унизительным положением, в которое нас ставят. Тогда еще все дела вел отец. В общем, он был готов признать, что поступил неправильно, приняв такой заказ, но вы же знаете его характер — раз он взялся, значит взялся! Словом, не решался нарушить договор. Да и Фредерик разжигал его самолюбие. «Как это? Подчиниться рабочим? Ни за что!» Вот почему отец попытался всех вас уволить. Но если бы он был по-настоящему убежден в своей правоте, вам бы не так легко далась победа. Уверяю вас! Впрочем, вы и сами его знаете не хуже меня! Но тут отец чувствовал что-то неладное. Растерялся. Он не видел выхода и все время говорил мне: мы между молотом и наковальней. В конце концов он отказался от заказа.

— Домой бы мне, — сказал Альсид, — голова очень трещит.

Когда Алекс был мальчишкой, Альсид говорил ему «ты». Правда, времена с тех пор переменились, тогда в мастерской у Блана работало не больше пятидесяти человек, да и старик был помягче. В обеденный перерыв хозяйский сын прибегал в мастерскую. Забавный такой мальчишка, в очках, в матросской шапочке, в десять лет ростом с восьмилетнего. Но и хитер же был! Как лисица! И умнее, чем сейчас, — попробуй распутать все, что у него накручено в башке… Альсид вспоминает, как рабочие учили Алекса есть «бутерброд с хлебом»… «Когда пойдешь в солдаты, будешь, братец, есть бутерброды с хлебом. Вот смотри: отрезаешь кусочек от ломтя, кладешь его на тот же ломоть и говоришь себе: это кусочек мяса, или паштета, или ветчины, или сыру. Словом, что тебе больше по вкусу… И у тебя прямо слюнки потекут. Легче станет жевать сухой хлеб». Но теперь, когда Алекс управляет заводом… Да, впрочем, и раньше… Как вернулся из Парижа, почему-то завел привычку носить вельветовые куртки. Токарь Гарен, его сверстник, увидел на нем куртку и крикнул: «Ты что, носишь пиджак из гофрированного железа? Ну и ну!..» Как Алекс на него поглядел! «Ишь какой! Много о себе воображает, — сказал потом Гарен. — Нет погоди, обязательно буду ему говорить «ты». Но Альсиду, в его годы, не к чему вести себя вызывающе, это недипломатично. С тех пор как Алекс вернулся, Альсид в разговорах с ним не говорил ему ни «вы», ни «ты» — старался избегать всякого обращения.

Алекс раньше тоже говорил рабочим «ты».

— Больно ходить? — спросил он у Альсида и хотел было его поддержать, но старик отказался от помощи и запрыгал на одной ноге. А когда спускался по лестнице, левой рукой упирался в стену, а правой держался за перила — будто занимался гимнастикой на параллельных брусьях.

— Холодно? — спросил Алекс, когда они сели в машину…

В самом деле, сильно знобит. Алекс взял с заднего сиденья клетчатый плед и подал его Альсиду.

В автомобиле он снова начал разглагольствовать, и все в том же духе. Альсид, возможно, отнесся бы менее подозрительно к Алексу, но его останавливала такая мысль: «Товарищи подумают, что я дал себя околпачить, размяк… Срам какой!» Но об этом не могло быть и речи. Наоборот! В словах этого юнца чувствовалось какое-то уважение. Ведь Альсид по возрасту в отцы ему годился, но и не только поэтому. Все же Альсид по-прежнему молчал.

Но когда они вошли в домишко с запертыми ставнями (жена Альсида тоже работала, только в порту) и Альсид увидел, как Алекс неумело открывает ставни и привязывает их к скобкам в стене, он подумал: нехорошо принимать в штыки человека, раз он идет тебе навстречу. И вот, посмотрев в упор на молодого Блана, с любопытством обозревавшего маленькую кухню с красным плиточным полом, Альсид наконец ответил на все вопросы, из которых, в сущности, и состояла многословная белиберда Алекса.

— При нашем строе, — сказал он твердо, — ты не был бы хозяином. Но, пожалуй, такой парнишка, как ты, от этого больше выиграл бы, чем проиграл. Может, и тебе жилось бы лучше, как и всем. Во всяком случае ты был бы больше удовлетворен жизнью. А своим знаниям ты бы, наверняка, нашел лучшее применение, чем теперь.

— Это не так уж далеко от того, что я вам говорил, — ответил несколько удивленный Алекс.

— Возможно. Но все же надо тебе перепрыгнуть здоровенную пропасть.

И как нарочно их разделяла дыра, образовавшаяся в полу: недавно провалилось несколько плиток, оттого что соседний карьер, где брали песок, осел в дождливую осень.

— …А в другой раз мне пришлось сказать Венсану: «Ты меня удивляешь, Венсан… Даже младший Блан, хоть он и хозяин, и то лучше видит нашу силу, чем ты. Знаешь, почему он пустился на всякие выкрутасы? Небось, когда хозяева чувствовали себя сильнее рабочих, они не церемонились, действовали напрямик. А теперь они знают, что имеют дело с сильным противником, вот и начали хитрить, маневрировать… А кто из них еще не совсем прогнил, начинает задумываться…» Я так и сказал Венсану, потому что вижу — парень пал духом. Не приходит больше на собрания ячейки, и все ему кажется недостижимым. «Как в тридцать девятом году, — сказал он мне. — Через год нагонят к нам вдесять раз больше американцев, чем сейчас. К чему обманывать себя, все равно всех нас засадят в тюрьму…» — Значит, потух огонь, — говорит в заключение Альсид и как бы невзначай показывает на холодную печку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Как дела, товарищи?..

Но не отменять же собрание из-за холода? Видели и не такое. Все расселись вокруг письменного стола Жильбера. Записывать, конечно, было бы удобнее за обыкновенным столом. А то упираешься коленями в тумбочки и долго просидеть в таком положении трудно. Никто не стал раздеваться. Поглядишь на нетопленую печку и еще холоднее делается, даже дрожь пробирает.

— Ну, как дела, товарищи?..

Во-первых, как идет подготовка к завтрашнему дню, к двадцать третьему декабря? Все докладывают. Сообщения товарищей занимают немного времени. Подготовка ко дню протеста против перевооружения Германии идет давно, и везде все налажено. На всех предприятиях будут проведены короткие забастовки, на одних — работу остановят на час, на других будут бастовать два часа, и в разное время дня — в зависимости от условий… На верфи все профсоюзы решили остановить работу на три часа…

— Вот что я вам еще скажу, — говорит Брассар, рабочий с верфи: — нам удалось организовать деревенских ребят, и у них теперь есть партийная ячейка. Мы всё не могли сообразить, как с ними побеседовать: их привозят в автобусах и, как смена кончится, развозят обратно по деревням. А в рабочие часы разговаривать невозможно. У нас в сухих доках такой грохот, что хоть реви, как осел, все равно ничего не слышно… Да ты, Анри, знаешь, — ты ведь к нам приходил…