Что он там мелет о стахановцах? Разве у них такие условия? Они живут в СССР. В том-то и дело, что это СССР. Там рабочие на себя трудятся. А это все меняет… Какая-то каша в башке у этого Алекса… Но так как и у некоторых рабочих тоже путаница в голове, только на свой лад, то они слушают его, разинув рты. А он уверяет, будто восхищается всем, что делается в СССР. «Но у нас, — говорит он, — это невозможно, мы слишком большие индивидуалисты. Надо добиться тех же результатов, но приемлемыми для нас способами». Его любимый конек — «ассоциация труда и капитала». Коммунистам-то партия объяснила, что все это — штучки Петэна, де Голля и Франко, и стоило Алексу упомянуть о такой «ассоциации», они сразу разгадали его маневры. Он просто зубы заговаривает рабочим, чтобы их легче было обмануть. Но до того ловко ведет свою игру, что иной раз берет сомнение — может, и в самом деле верит… Как в тот день…

В тот день Альсид содрал себе ноготь с пальца на ноге, да еще так глупо — уронил на ногу два больших стальных кольца, которые собирался склепать… Глупо потому, что тут причина была не в темпах, как обычно. Может быть, все произошло оттого, что он нервничал: раздражало — зачем сзади стоит хозяин и смотрит. Да и вообще! Разве можно заставлять человека таскать такие тяжести!.. Должно быть, в первый раз на глазах молодого хозяина произошел несчастный случай. А такие ранения всегда кажутся серьезнее, чем на самом деле. Во-первых, боль сразу отдает в колено, а иногда и в бедро. Даже сердце заходится; побледнеет человек — и лицо, и руки сделаются какие-то зеленоватые. Что и говорить — смотреть на это неприятно, не скоро к таким картинкам привыкнешь… Альсид работал в синих матерчатых туфлях; на раненой ноге туфель в один миг пропитался кровью, боялись, не раздробило ли всю ступню. Альсида стали разувать. Ноготь поплыл вместе с кровью, но одним краешком еще держался на пальце, и было страшно оторвать его неловким движением. Молодой хозяин побледнел не меньше Альсида, он хотел помочь, протягивал дрожащие руки. «Что делать?» — спрашивал он у рабочих. В подобных случаях рабочие лучше знают, что надо делать, — это уж известно. Алекс чувствовал себя мальчишкой среди взрослых людей.

Карета скорой помощи была в ремонте.

— Позвоните, чтобы прислали медсестру! — сказал кто-то.

Алекс вдруг забыл, что он хозяин.

— Скорее отведите его в мой кабинет, там лучше! — крикнул он и побежал к телефону.

Действительно, в кабинете тепло, проведено центральное отопление. Чтобы не запачкать натертый до зеркального блеска линолеум, под окровавленную ногу Альсида подостлали газету «Монд»[10]. Сжав зубы, Альсид молча глядел на свою ступню и на название газеты. Скоро приехала медицинская сестра; рабочие гуськом вышли из кабинета… Верону, секретарю ячейки, хотелось остаться, но ведь кому-то надо было в отсутствие Альсида разослать товарищей по цехам, чтобы они растолковали рабочим подоплеку этого несчастного случая. Тут есть общая черта с вопросом о темпах. Безобразие, что такие тяжести приходится таскать на себе. Случайность — это отговорка. На производстве в каждом несчастном случае дело не только в невезении…

Алекс решил, что раненому полезно выпить спиртного. Он достал из тумбочки письменного стола Фредерика бутылку и стакан и налил в него виски. Альсид с удивлением разглядывал этикетку.

— Это от брата осталось, — как будто оправдываясь, сказал Алекс и даже покраснел. — Я ведь не пью…

Скажите пожалуйста, виски! Если Фредерик глушил его такими стаканами — он, видно, выпить не дурак! Настоящая пивная кружка!

— Хватит, хватит! — сказал Альсид, отстраняя стаканом горлышко бутылки. А то вдобавок ко всему пьяным меня напоите.

Чем предупредительнее был Алекс, тем угрюмее смотрел на него Альсид. Хозяйская любезность всегда подозрительна. Кровь течет из раны, а тебя угощают американской водкой (в первый раз ее попробовал), и под окровавленной ногой лежит номер «Монда». Все это навело Альсида на мысли о Корее, о том, что в мире немало людей, для которых виски и кровь — совершенно естественное сочетание. Виски… что такое виски? — обыкновенная водка, а как подумаешь обо всем этом да вспомнишь, откуда привезли это виски, сразу поднимается отвращение к нему.

Медицинская сестра, окончив перевязку, сказала, обращаясь одновременно и к Алексу и к Альсиду:

— Вам бы неплохо пойти домой и лечь, но ему еще надо спокойно посидеть… Как же вы доберетесь?

— Я отвезу его на своей машине, — поспешно ответил Алекс. Такая внимательность начинала серьезно смущать Альсида. Секретарю профсоюзной организации нечего якшаться с хозяином. Все они, даже самые неуступчивые, жестокие в борьбе, пользуются любым случаем, чтобы таких людей, как Альсид, переманить на свою сторону или бросить на них тень. Ничего нового этот мальчишка не выдумал.

Все же Альсиду пришлось провести минут пятнадцать наедине с Алексом, пока немного успокоилась острая боль и прошло ощущение дурноты. А тут еще противный вкус виски во рту…

Конечно, они разговаривали. Вернее, говорил Алекс.

Рассортировать людей на РПФ, МРП, социалистов и коммунистов — дело недолгое, думал Альсид. Но до чего же некоторые люди — к коммунистам это, понятно, не относится, — все усложняют! Посмотришь на каждого в отдельности — что такое? Они как-то не поддаются сортировке. Городят всякую чушь, наворотят целую гору нелепиц, а среди них вдруг правильные мысли попадутся, и уж тут все оказываются немножко коммунистами.

Взять хоть этого парнишку. Правда, у него совсем уж все перекручено, запутано: сначала доложил, что он никогда не голосовал ни за одну партию — его не удовлетворяет ни одна партия, и тут же хладнокровно заявил:

— Я считаю, что Гитлер и Муссолини, а теперь вот их слабый подражатель де Голль — опорочили фашизм. Но сам по себе фашизм мог быть единственным выходом на Западе. Учтите — я говорю о настоящем фашизме. Кстати, теперь его следовало бы назвать по-другому, чтобы не вводить людей в заблуждение.

Альсид в ответ только пожал плечами — он плохо себя чувствовал, и не было охоты спорить. Да и попробуй наведи порядок во всей этой мешанине. Для старика-металлиста, посвятившего всю свою жизнь борьбе за рабочее дело, юнец Алекс казался обломком отжившего мира. Плывет этот обломок по течению, его уносит, а он воображает, будто способен куда-то повернуть течение… А Алекс все говорил, как будто давно ждал случая излить душу перед таким человеком, как Альсид. И несомненно, он верил в свои бредни, верил с молодой горячностью. Он говорил:

— Политика де Голля — чистейшей воды идиотизм и свидетельствует о полном растлении. За ней скрывается самая обыкновенная реакция. — А вот он, Алекс, мечтает о другом — он мечтает о содружестве рабочих с хозяевами, о «революции», напоминающей заговор или государственный переворот, направленный не против рабочих, а, наоборот, опирающийся на них. Он, Алекс, считает, что повсюду царит разложение — исключение представляет лишь рабочий класс («но, к несчастью, у рабочих плохие руководители») да еще горсточка крупных промышленников, главным образом молодых, — они понимают, что эра эксплуататоров отошла в прошлое, и не меньше, чем рабочие, хотят очистить мир от дельцов, от финансистов, от лавочников и оздоровить торговлю. А что делается в деревне? Там авгиевы конюшни, там тоже не мешает навести порядок и держать крестьян в ежовых рукавицах…

«А ну тебя! — думал Альсид. — И объяснять-то тебе не стоит! Валит в одну кучу грязное и чистое белье. Нет уж, извините! Взяв дела в свои руки, мы их никому не передадим и, разумеется, не уполномочим кого-то управлять нами! И надо же додуматься, будто фашизм может быть иным, чем он был и чем он есть!..»

Алекс видел, что его мысли совсем не доходят до Альсида, и решил выложить все сразу:

— Я говорю совершенно серьезно, это не пустые слова. Стокгольмское воззвание я подписал? Подписал. Стоит мое имя под протестом против американской оккупации? Стоит. И я бы с удовольствием вошел в комитет сторонников мира, но вы плохо работаете — не пригласили меня вступить.